Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Двадцать три года прошло с тех пор, как Мухаммед Фатих бросил свои алаи на штурм Константинополя. Другого выбора у султана в ту пору просто не было: великое наступление турок на земли Рума[81] остановилось перед гигантскими стенами этой твердыни. Проклятые стены отбрасывали приступ за приступом; Мухаммед хотел было уже отступить от великого города, прекратить осаду. Но в тот вечер в его шатер пришел старик Дауд-бек, соратник отца. «Назад более дороги нет, о царь! — сказал ему тогда мудрый старец. — Куда пойдет, не взяв этот город, со срамом в душе твой народ? К какой судьбе? Вперед, о царь мира, только вперед!» И он пошел вперед, и взял город-крепость последнего базилея Константина Палеолога, и сделал его своей столицей и оплотом, откуда не раз водил полки во все стороны света и приводил назад со славой и добычей.

Теперь наступал такой же час. Земля Молдавская, с позором разгромившая великую армию, легкомысленно доверенную им Гадымбу-паше, лежала перед ним непобежденная, бросая вызов пеплом сожженных полей. Империя турок в позапрошлую зиму споткнулась об эту убогую землю, и мир удивился, а враги возрадовались. Империя встала перед этой нежданной помехой, как тогда — перед старым Византом. Народ же, остановившись на пути, утрачивает порыв, ведущий его к победам. Народ, отвыкающий от побед, созревает для поражений; привыкнув же к поражениям — созревает для рабства, для гибели.

«Аллах велик, — подумал султан, засыпая. — Земля Молдавская, в конце концов, — не великий Константинополь, а бедный бей Штефан со своими пастухами — не император Палеолог. Войска осман, ведомые в бой самим Мухаммедом, одним щелчком сметут молдавского князька с его смешной крепостцой из щепы и глины. То-то задрожат, — мелькнула последняя мысль, — спесивые поляк и мадьярин, когда сам он, Завоеватель, появится у их границ! Мир увидит что он все тот же, что не справились с ним, волей аллаха, ни годы, ни злая болезнь».

7

Кодры все так же стояли стеной по обе стороны семиградского шляха. Но, чем ближе к столице, тем чаще и дальше отступали от него. Тем чаще встречались селения, десяток-полтора землянок и хат, охваченных крепким тыном для защиты, но теперь покинутых или выгоревших дотла, уходя и забирая все, что можно было, с собой, люди предавали оставшееся огню, чтобы враги не варили пилава[82] у их очагов. И все реже встречались обозы бегущих к крулю Матьяшу богачей и бояр, пока их совсем не стало на старой дороге к карпатским пасам.[83]

Наконец, появилась Сучава. Серые деревянные и саманные посады были тоже пусты; кое-где над ними поднимался дым — занимались пожары, которые никто не собирался тушить. Только белая, издали казавшаяся приземистой, могучая крепость поодаль от города, затворив ворота, жила и, не спуская гордо реявшего над дозорной башней знамени с головой зубра, в молчании ждала врага.

К крепости Войку Чербул и его спутники не свернули. Погнали коней дальше.

Все это время Войку присматривался к своему белгородскому знакомцу; ответственный за свой отряд, молодой витязь на всякий случай с удвоенным вниманием глядел по сторонам, когда дорога снова ныряла в лесные чащи. Для этого, впрочем, совсем не надо было иметь среди спутников человека с рождающим тревогу прозвищем князя лотров. В кодрах всегда хватало разбойников; теперь же, кроме них, в засаде могли затаиться мунтяне, татары, забредшая далеко от своих в чужую страну шайка турок-акинджи. Однажды, действительно, в густых кронах деревьев, нависших над дорогой, замелькали неясные тени, по бокам дороги, за кустами обозначилось подозрительное движение. Но скутельник Ион чуть заметно махнул рукой, и приведения в лису, готовые, казалось, вот-вот обрести плоть, мгновенно исчезли.

«Отныне для лотров мы — свои», — усмехнулся в душе Войку. Но вида, что понял происшедшее, не подал. Войку знал теперь: есть на свете разбойники опаснее и хуже, чем ехавший в их отряде всадник в ловко пригнанном, хотя и скромном платье, с открытым и смелым взглядом бывалого воина. И ни о чем не спрашивал того.

На привале после Сучавы скутельник сам подошел к Чербулу, прилегшему поодаль от товарищей, уселся рядом.

— Не надо меня опасаться, витязь, — сказал Ион. — Пока я с вами — ничего плохого никому не учиню. Да и вам со мной спокойнее; молодцы с тобой — хоть куда, только мало вас в дороге для такого времени.

— Спаси тебя бог, пан скутельник, — с добродушной усмешкой проронил Войку.

— Не скутельник я для тебя, сын Боура, — ответил ему улыбкой Ион. — И знаешь давно, кто я есть, его милость пан Тимуш не мог меня не узнать. Только не для злого дела оставил я и мои дружки нашу тихую поляну за Сороками. Воеводе нашему лютому поклониться хотим, милости у него просить будем.

Витязь знал, что сорочанин имел в виду. Штефан-воевода в дни мира с неутомимой лютостью истреблял в своей земле разбойников и воров. Вешал и сжигал на кострах, четвертовал и сажал на колья. Но в дни большой опасности преступная братия знала: князь простит их и примет под свое знамя. Они пополняли четы гынсар — первейших грабителей в войске, таких же, какими были акинджи у турок. Но возвращался мир, и вновь апроды и скутельники, капитаны и сотники князя Штефана начинали охотиться за лотрами, которые, конечно, принимались за прежнее ремесло.

— Идем, короче, туда, где все ныне разбойники, — добавил Ион. — Малая ватажка — к большой.

Войку прикусил губу, но возражать не стал. Все они, в сущности, спешили теперь к воеводе, чтобы защитить родную землю. И как еще тот посмотрит на Чербула самого! В глазах господаря, сам Войку преступник и вор — племянницу низкородный сотник увез в Семиградье, доверие государя своего обманул.

— Мне ни к чему ведать того, что ты сочтешь своей тайной, войник, — ответил Войку, срывая и кладя в рот травинку. — Знаю с доброй стороны, и того довольно.

— Я не напрасно вмешался в вашу ссору в тот день, в Четатя Албэ, — покачал головой князь лотров. — Твой отец, капитан Боур, спас меня однажды от злой беды. А ты весь в отца.

Войку улыбнулся. Кому не помогал в трудный час великодушный белгородский капитан! А ему до могучего воина Тудора, пожалуй, очень долго еще набирать силенки.

— В отца пошел, — продолжал Ион, — и все говорят, и сам вижу. Крепко бился ты в разных битвах, на Молдове и в Крыму, самим крулем Матьяшем, был слух, переведался.

— Вот оно как? — удивился витязь. — Что же ты еще обо мне знаешь?

— Многое, пане капитан, — усмехнулся гость из кодр, — многое, пане рыцарь. И то, как в Брашове твоя милость служила, нашего брата в Земле Бырсы гоняла. И то, как было у тебя дело с самим зверем Цепешем. Слухи ведь по земле плывут, низом; малые людишки-то первыми обо всем и узнают.