Пастырь Добрый - Сергей Фомин

 Муж очень любил пчел, и у нас стояли они на чердаке. Часто я ему помогала в работе с ними. И вот, как–то в большой праздник он велел поскорее приходить домой из церкви, чтобы помогать ему с пчелами.

   Из церкви пошла к батюшке за благословением. Тихо в квартире, никого нет. Батюшка что–то писал, сидя в кресле. Кругом все, и он сам был такой уютный и аккуратный. Он не считал, как некоторые духовные лица, что это мешает духовной жизни. Видно было, что, читая, батюшка молится. Он как–то весь ушел внутрь себя.

   — Что так? (рано из церкви ушла), — спросил он, окинув меня быстрым взглядом. Я сказала, в чем дело. — Ах, так. Нужно, нужно, непременно нужно идти.

   — Батюшка, очень не хочется.

   — Нет, нет, идите.

   В церкви, очевидно, запели «Тебе поем», так как у батюшки началась очень сильная внутренняя молитва.

   Он сделался еще серьезнее и сосредоточеннее.

   — Уходите теперь, — приказал он, и встав перед иконами, начал молиться.

   Я тихо вышла, а как хотелось хоть за дверью остаться, чтобы помолиться вместе с ним.

   Как–то прихожу исповедываться.

   — Ну что, как наши дела? — спрашивает он.

   — Не знаю, батюшка, как. Только одно знаю, что стараюсь изо всех сил. А больше ничего не знаю.

   — Если изо всех сил, то хорошо, — сказал он, пристально глядя на меня.

   Я сейчас же стала внутренне проверять себя, и мне показалось, что я не соврала.

   — А можно еще, знаешь как, больше сил стараться, — серьезно добавил он.

   Как–то говорю ему:

   — Батюшка, меня очень смущает, что когда меня перед людьми обличают или наказывают, то мое самолюбие очень страдает. От этого мне очень больно. А Св. Отцы говорят, надо быть безстрастной. У меня, значит, гордость есть?

   — Гордость не хороша, когда она по отношению к Богу, — сказал он. — Ну, как мы с вами чувствуем. Что мы ничто перед Богом?

   — Да, чувствую.

   — И гордость перед Ним чувствуете?

   — Нет, батюшка.

   — Ну да, нет. И вот это–то и не должно быть. А самолюбие и даже гордость по отношению к людям всегда в нас есть. Очень трудно, чтобы не было. Это еще не так опасно. Самолюбие всегда остается при нас. С этим ничего не поделаешь. А в вашем случае это может быть еще и искупление вины, раз вам так трудно. Ничего, привыкнете. Это вам полезно. Терпи казак — атаманом будешь, — закончил батюшка, улыбаясь, и крепко ударил меня по плечу.

   Помолчав, он сказал:

   — Еще хотел сказать вам, что нужно жить так, и держать себя так, чтобы нам не приходилось краснеть за вас. Надо повсюду, где бы вы ни было, высоко держать знамя отца вашего духовного. Чем больше будете стараться, тем выше будешь держать знамя о. Константина. Плохим поведением вы нас всегда компрометируете. Поняла? Твердо помните это и старайтесь.

   И часто, бывало, батюшка, выговаривая за что–нибудь, говорил:

   — Вы нас компрометируете. Понимаете ли вы это или нет?

   И так стыдно–стыдно станет и даешь себе слово больше своих «отцов» не подводить.

   О. Константина выселяли из его комнаты. Прихожу к батюшке просить его, чтобы моему «отцу» выпросил у Бога хорошую комнату. Батюшка для о. Константина всегда был готов на все, а тут как–то ответил уклончиво. Я удивилась, но приставать не смела, значит нельзя. И чудно, что до сих пор мой «отец» никак не может устроиться с помещением. Видно это Господу не угодно. Меня удивляло, как батюшка скоро чувствовал духом, что угодно Господу и что нет. Что можно и чего нельзя было просить у Него. А происходило это оттого, что старец о. Алексей жил, мыслил, чувствовал согласно воле Спасителя своего.

   Бывало о чем–нибудь попросишь батюшку, а он так как–то задумается, уйдет внутрь себя, как это он умел так хорошо делать, и через некоторое время дает тебе или согласие (молиться), или отказ.

   Помолчав, батюшка спросил:

   — Ну что, как он? — позволив этим вопросом высказать горе, бывшее у меня на душе.

   — Да, батюшка, он точно все молится теперь. Молчит да и только. Какой–то серьезный и строгий стал. Не подступишься. Я не понимаю, чего он хочет от меня. Чего–то требует, а чего — не знаю. Я теперь боюсь ему говорить то, что прежде бывало легко говорила. Он меня не понимает.

   Батюшка остро посмотрел мне в глаза.

   — Что же это он у вас? Наверное комнатой занят? — усмехнулся он.

   — Нет, батюшка, это ему не мешает. Так что–то, — со слезами ответила я. Просить помощи у батюшки я не помышляла.

   Получив благословение, стала уходить. Батюшка не сводил с меня задумчивого взгляда.

   — Хорошо, — сказал он медленно, — я буду молиться о нем, чтобы изменился… Чтобы добрее стал.

   Горячо поблагодарила я своего старца. Скоро у меня все наладилось с моим «отцом». Я перестала его так бояться и снова начала понимать его. Он стал ласковее и разговорчивее и опять стал утешать и ободрять меня.

   Конечно, все дело было в том, что я перестала понимать его, отошла, очевидно, от него каким–то образом, неправильно подходила к нему. А по своей неопытности уверена была, что все дело было в нем. Он меня не понимает, он не умеет со мной обращаться, думалось мне. И удивительно, как батюшка только своей молитвой наладил навсегда наши отношения.

   Сколько раз он это делал, сколько раз приходилось ему улаживать отношения между духовными отцами и их чадами. А какое же трудное это было дело!

   Прихожу как–то к батюшке и, дожидаясь очереди, смотрю, как сестры приходят к нему исповедываться, чтобы затем идти в церковь причащаться.

   Они были все нарядные такие, очевидно приготовились к Причастию. Я подумала: вот счастливые. Они идут к своему батюшке уверенные, что их он простит. Наверное, они все очень хорошие и на совести у них ничего такого нет.

   Последняя из них, особенно нарядно одетая, очень долго пробыла у батюшки и вышла от него вся в слезах. Ну, думаю себе, и мне теперь гонка будет. Но старец о. Алексей не действовал по настроению. Он вполне уже жил жизнью Христа, жизнью Его Духа.

   Я вошла к нему робко, но он был в этот раз не строгий и даже о чем–то пошутил. Отпуская меня, он, смотря мне в глаза и держа за руку, показал на дверь и сказал:

   — Когда идете исповедываться, не надейтесь на Причастие. Видели, как они приходили ко мне. Вы же этого никогда не делайте. Идя исповедываться, не надейтесь на прощение, — вымаливайте себе его. Нельзя говорить отцу духовному: благословите причащаться, а нужно говорить: благословите исповедываться. Поняла?

   Я стала так делать и чувствовать. И до сих пор о. Константин никогда не обнадеживает меня прощением заранее, если случится спросить его об этом, и тем он помогает создаться в душе покаянному настроению.

   Проговоривши, что было нужно о Ваниной душе, батюшка сказал:

   — Помни раз навсегда, что в духовной жизни нет слова «не могу». Все должна мочь, что тебе велят. Бывает же слово «не хочу», за которое, чем дальше будешь жить, тем строже будет за него с тебя взыскиваться. По отношению же к своему учителю и руководителю, который является для тебя всем, существуют только два слова: простите и благословите (простите за вечное мое плохое поведение и благословите жить, как вы хотите. Так нужно было понимать батюшку).

   — Знаете, — вдруг добавил он, — если о. Константин будет стараться учить вас и увидит, что вы не стараетесь жить, как он хочет, то он может по своему выбору отдать вас для исправления другому. И уже будет вам тогда!

   Батюшка старался свирепо смотреть на меня, но это ему плохо удавалось.

   Когда я стала уходить, он, благословляя меня, сказал:

   — Посмотрел бы я на вас, что бы с вами было, если бы вы попали к другому. Счастливы вы, что о. Константин согласился взять вас.