Отдел убийств: год на смертельных улицах - Дэвид Саймон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почти каждый детектив встречал два-три места преступления, где какой-нибудь родственник скорее из чувства приличия, чем ради обмана, одевал мертвеца. Точно так же почти каждый детектив расследовал десяток передозировок, после которых матери и отцы до прибытия скорой прятали иглу и ложку. Родитель одного самоубийцы кропотливо переписал записку, чтобы опустить одно особенно постыдное признание. Мир всегда требует придерживаться ценностей и стандартов, хотя для мертвецов они уже ничего не значат. Мир вечно призывает к приличиям, достоинству, но копы вечно вызывают фургон из морга, и этот разрыв непреодолим.
В балтиморском отделе убийств тайна личной жизни – мертворожденная концепция. В конце концов, отдел и сам по себе что-то вроде раздевалки, мужское чистилище, где тридцать шесть детективов и сержантов лезут в жизнь друг друга и хохмят, когда у того разваливается брак, а у этого проявляется очевидный алкоголизм.
Детектив убойного – дегенерат не больше и не меньше любого американского мужчины средних лет, но, когда всю жизнь ковыряешься в чужих тайнах, к своим уважения уже не остается. И в мире, где предумышленное убийство становится рутиной, грешкам послабее уже не тягаться. Любой человек может напиться и разбить свой универсал на окружной дороге, но детектив убойного расскажет об этом остальным в своей бригаде гордо и пристыженно в равной степени. Любой может подцепить женщину в баре где-нибудь в центре, но детектив убойного позже порадует напарника комедийным монологом, где в подробностях опишет все произошедшее в мотеле. Любой может соврать жене, но детектив из убойного может орать в телефон посреди комнаты отдыха, что сегодня он работает допоздна, а если она не верит – пусть проваливает к чертовой матери. И потом, все-таки ее убедив, грохнет трубкой и потопает к вешалке.
– Если что, я в «Маркет Баре», – скажет он пятерым детективам, еле сдерживающим смех. – Но если она опять позвонит – я на улицах.
Детектив понимает, что есть и другой мир, другая вселенная, где приличия и частная жизнь еще что-то значат. Где-то далеко от Балтимора, знает он, живут налогоплательщики, которые тешат себя мыслью о хорошей и тайной смерти – упокоении после хорошей жизни, благородном угасании в уединенном удобном месте. Они часто о таком слышали, но редко видели. Для них смерть – это насилие и ошибки, бездумность и жестокость. Что значат приличия в кровавой бане, спросит вас детектив.
Несколько месяцев назад Дэнни Ши из смены Стэнтона приехал в жилую высотку у кампуса Хопкинса по вызову на смерть без свидетелей. Это была пожилая учительница музыки, уже окоченевшая; на ее пианино все еще стояли раскрытые ноты концерта Моцарта. В гостиной тихо играло FM-радио, станция классической музыки. Ши узнал мелодию.
– Знаешь, что это? – спросил он молодого патрульного, строчащего протокол за кухонным столом.
– Что – что?
– Песня по радио.
– Не-а.
– Равель, – сказал Ши. – «Павана на смерть инфанты».
Прекрасная естественная смерть, поражающая своим совершенством. Ши вдруг почувствовал себя в квартире старушки посторонним, словно вторгся в действительно личное пространство.
То же чувство находит на Дональда Уолтемейера, когда он смотрит на мертвую наркоманку и слышит, как по лестнице поднимается ее муж. В смерти Лизы Тернер нет ничего красивого или выразительного: Уолтемейер знает, что ей было двадцать восемь лет, что она была родом из Северной Каролины, замужем. И по причинам выше его понимания она пришла в этот притон на втором этаже, чтобы вмазаться и умереть. Конец.
И все же что-то происходит, в мозгах Уолтемейера внезапно щелкает какой-то выключатель. То ли потому, что она молодая, то ли потому, что она симпатична в своем голубом свитере. То ли потому, что у тайны личной жизни есть своя цена, – и нельзя слишком долго быть сторонним наблюдателем, в конце концов ее не заплатив.
Уолтемейер смотрит на девушку, слышит на лестнице мужа, и вдруг, практически не думая, наклоняется поправить ее свитер на плече.
Когда муж появляется в дверях, Уолтемейер почти сразу спрашивает:
– Это она?
– О боже, – говорит муж. – О боже мой.
– Ладно, все. – Уолтемейер делает знак патрульному. – Благодарю, сэр.
– Это еще кто? – спрашивает муж, свирепо глядя на Милтона. – Какого хрена он здесь делает?
– Выводи его отсюда, – говорит Уолтемейер, загораживая обзор мужу. – Живо веди вниз.
– Просто ответьте, кто это, вашу мать!
Оба патрульных хватают мужа и выталкивают из квартиры. Спокойно, говорят ему. Только успокойтесь.
– Я в порядке. Все хорошо, – говорит он в коридоре. – Я в порядке.
Его ведут в другой конец коридора, стоят с ним, пока он прислоняется к стенке и переводит дыхание.
– Я просто хочу знать, как туда попал этот мужик.
– Это его квартира, – говорит один из патрульных.
Муж не скрывает боли, и патрульный озвучивает очевидное:
– Она просто пришла ширнуться. Она с ним не трахалась, вы не подумайте.
Тоже небольшой милосердный жест, но муж от него отмахивается.
– Это я знаю, – быстро говорит он. – Просто скажите, это он продал ей наркоту?
– Нет. Она принесла с собой.
Муж кивает.
– Я не смог ее остановить, – говорит он копу. – Я любил ее, но не смог ее остановить. Она не слушала. Даже сказала, куда сегодня пойдет, потому что знала, что я не смогу ее остановить…
– Да уж, – неловко отвечает коп.
– Она была такая красивая.
Коп молчит.
– Я ее любил.
– Ага, – мычит коп.
Уолтемейер заканчивает осмотр места преступления и молча едет в офис – все произошедшее теперь заключено в полутора страницах его блокнота. На Сент-Пол-стрит он везде проезжает на красный.
– Какой улов? – спрашивает Макларни.
– Ничего особенного. Передоз.
– Нарик?
– Молодая девица.
– Да?
– Красивая.
Даже очень, думает Уолтемейер. Так и видно, что она стала бы совершенно особенной, если
