Звезды смотрят вниз - Арчибальд Джозеф Кронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полчаса Дэвида слушали молча, как загипнотизированные, ловя на лету каждое его слово, каждый довод. Убежденность, с которой он говорил, покоряла всех. Он увлек слушателей историей их собственного класса: беззаконие за беззаконием, предательство за предательством. Он воодушевил их словами о солидарности рабочих, товарищеской верности и отваге перед лицом опасности.
– Помогите же мне, – воскликнул он в заключение, протянув руку со страстным призывом, – помогите бороться за вас, добиться для вас справедливости!
Он умолк и стоял как слепой, побежденный сильным внутренним волнением. С минуту было очень тихо. Но вот загремели одобрительные крики, настоящий ураган приветствий. Гарри Огль вскочил и тряс Дэвиду руку. Кинч, Вилсон, Кэрмайкл и Геддон – все были тут, подле него.
– Вы их захватили! – пытался Геддон перекричать шум. – Всех до единого!
Уикс хлопал Дэвида по спине, множество орущих людей ринулись вперед, окружили его, тянулись пожать ему руку, говорили все разом, так что Дэвид совсем растерялся. Внизу, в зале, стоял ужасающий шум, топот ног, хлопки. И все эти звуки летели в ночь, будя эхо.
На следующий день за Дэвида было подано 12 424 голоса. Это была победа, триумф, о котором он и мечтать не смел, – такого большинства голосов не получал ни один кандидат в Слискейле за последние четырнадцать лет. Дэвид стоял без шапки перед зданием муниципалитета, а ликующая толпа, тесно окружив его, кричала «ура», колыхалась вокруг, кричала все снова и снова. И у него кружилась голова, он чувствовал прилив нового воодушевления, новых сил. Да, вот он преодолел все, сам не зная как, и теперь он у цели.
Роско пожал ему руку. Толпа еще оглушительнее закричала «ура».
Роско держал себя молодцом, он улыбался, несмотря на жестокое разочарование. Но Ремедж не улыбался. Ремедж тоже был здесь, вместе с Бэйтсом и Мэрчисоном. Он не поздоровался с Дэвидом. Он стоял, насупив брови, угрюмый, грозный, и на лице его было смешанное выражение упрямого недоверия и непримиримой враждебности.
Дэвид произнес короткую, но пылкую речь. Он не помнил, что и как говорил. Он благодарил их, благодарил от всего сердца. Он обещал работать для них, бороться за них. Он хотел служить им.
Ему подали телеграмму – поздравление от Нэджента. Телеграмма Гарри Нэджента так много значила для Дэвида! Он прочел ее торопливо и сунул в карман на груди. Все новые и новые люди подходили и поздравляли, все новые рукопожатия, приветственные клики. Неожиданно толпа запела песню, которая начиналась словами: «Он славный товарищ». Они пели эту песню для него. Какой-то репортер, ныряя в толпе, проталкивался к нему. «Небольшое интервью для „Аргуса“, мистер Фенвик! Ну пожалуйста, сэр, хоть пару слов!» Фотографы в проходе, яркая вспышка магния. Опять крики. Наконец толпа медленно начинает расходиться. Еще слабо доносится «ура» из различных частей города. Питер Вил сон, доверенное лицо Дэвида, посмеиваясь и подшучивая над ним, провожает его вниз по лестнице. Все кончилось! Он победил!
Наконец Дэвид добрался до дому и, все еще не вполне опомнившись, вошел в кухню. Бледный, в полнейшем изнеможении, стоял он и смотрел на мать. Он сразу вдруг почувствовал, что устал и ужасно голоден. Сказал медленно, как во сне:
– Я избран в парламент, мама. Ты знаешь, что я избран?
– Знаю, – сухо отвечала Марта. – И знаю, что ты с утра ничего не ел. Может быть, не побрезгуешь нашим шахтерским пирогом?
X
Неизбежная реакция наступила, когда Дэвид, попав в палату общин, почувствовал себя маленьким, ничтожным человеком, не имеющим здесь ни единого друга. Он упрямо боролся с таким настроением. Как это ни забавно, в первый день в палате его ободряли главным образом чины лондонской полиции. Он пришел рано и сделал обычную для всех новичков ошибку – пытался войти тем ходом, который предназначен для публики. Его остановил полисмен, дружелюбно объяснив, где находится отдельный вход для членов палаты. Дэвид прошел через двор, по которому важно гуляли голуби, мимо статуи Оливера Кромвеля, мимо автомобильного парка с рядами машин и затем вошел через специальный, служебный, ход. Тут другой приветливый полисмен указал ему дорогу в гардеробную – длинную комнату, всю ощетинившуюся вешалками, с которых кое-где свисали петли из розовых шнуров необычного вида. Когда Дэвид снял шляпу и пальто, еще один полисмен любезно занялся им: изложил ему географию палаты общин с легким уклоном в историю и даже открыл тайну розовых петель:
– Они остались с тех времен, когда носили мечи, сэр. Здесь джентльмены вешали мечи, раньше чем войти в палату.
– И как эти шнуры не износились до сих пор? – удивился Дэвид.
– Господь с вами, сэр! Ведь за этим следят. Когда какой-нибудь из них износится, его сейчас же заменяют новым. Уж как об этом заботятся, сэр, если бы вы знали!
В три часа приехали Нэджент и Беббингтон. Дэвид прошел вместе с ними по широкому коридору, где на полках стояло множество книг в синих обложках: то были официальные стенограммы заседаний палаты, билли, протоколы. У книг был такой вид, словно их никогда никто не читал. Дэвид смутно сознавал, что они вошли затем в длинный и высокий зал, увидел людей в креслах, спикера с жезлом. Быстро и невнятно прочитана молитва, затем выкликается среди других и его фамилия, и он торопливо идет к задним скамьям. Робость мешалась в нем с гордым сознанием высокой задачи, сознанием, что наконец-то начинается для него настоящее дело.
Он снял комнаты на Блоунт-стрит, в Бэттерси. Это была, собственно, маленькая квартирка наверху: две комнаты – спальня и гостиная, кухонька с газовой плитой и ванная;
