Карл, герцог - Александр Зорич

Там, в лагере, перезарядили, увы, очень быстро. Лошадь Силезио, отказавшись от взлета, опустилась наконец на все четыре. Мокрый насквозь Силезио, вжавшийся в её грациозную выю, никак не решался распрямиться.

Это спасло его безволосую грудь, потому что снова ударили пушки и тысяча кондотьеров поспешила назад, оставляя на снегу двенадцать лошадей и тридцать всадников – многие не удержались в седле. Не всем повезло так, как Силезио.

9

Не так уж они и перепугались. В конце концов, никто за ними не гнался. Об этом досадливо вздыхал Никколо, который резонно печалился по какой-то несчастной конной сотне, имевшей только что все шансы переломать о вражеские спины три воза копий.

Двое всадников, которые до этого возглавляли наступление, обогнали почти всех своих и спустя несколько минут кондотьеры остановились приблизительно на полдороге к тому истоптанному плацдарму, с которого начинали свою воровскую атаку. «Ну валите, валите дальше, чего стали?» – взмолился Никколо, понимая, что никуда они не повалят, хотя по всем законам войны после такого смертоубийства – «Шутка сказать, бургунды, небось, две дюжины наших из пушек положили!» – имеют полное моральное право бежать по меньшей мере до ближайшей сытной деревни. Но у этих кондотьеров, похоже, капитан был со странностями.

Когда кондотьеры вновь тронулись с места, Никколо ахнул: они просто-напросто возвращались! Даже не соизволив искать путей обойти лагерь с тыла. Наверное, не знают, что его пушки не очень-то ездят и он не успел бы перебросить их туда, где сейчас стоят четырнадцать несчастных стволов. Но почему они не боятся того, от чего бежали совсем недавно?

10

Кондотьеры боялись, но не очень сильно. Потому что Пиччинино, втайне упиваясь новыми рыкающими обертонами, которые прорезались в его голосе, заразил своих людей неожиданной идеей: там, где кони не пройдут, потому что занервничают, можно пробраться на своих двоих. А если поглядеть внимательно – пройти, точнее, пробежать, надо полосу всего лишь в двести шагов длиной, потому что полсклона холма попадает в мертвую зону пушек. О том, что дальше начинается вполне живая зона лучников, Пиччинино и сам не подумал. Он был готов не думать сейчас о чём угодно, лишь бы не видеть потом насмешливых глаз Доминика, который вежливо спросит «Ну как ваша конная прогулка?» Вся молодая аристократия Франции умрет со смеху. Вот бы и вправду хоть раз кто-нибудь сдох!

11

– Гроссмейстер Гельмут? Поздравляю с повышением по службе.

– Не ёрничай, Мартин.

– «Ёрничать» – означает «развратничать». Я непорочен, как фламинго. Вы, наверное, хотели сказать «не паясничай».

– Ты прав, хотел.

– Давайте перейдем на немецкий, мы оба знаем его лучше.

– И здесь ты прав.

– Я кругом прав, герр Гельмут! Если б не это, я бы не стал покушаться на тевтонов, добрые чувства к которым я ношу на шее заместо медальона.

– Да уж! Свел в могилу дядю, теперь твои полки бьют в спину твоим единокровным братьям во Христе, вырядился каким-то алым чучелом, на гербе – богомерзкое козлище, состоишь на службе у тирана. И это твои добрые чувства?

– Можно и так сказать. Ладно, зачем Вы приехали? Чтобы наложить на меня епитимью? Чтобы переманить на сторону Карла?

– И первое, и второе было бы кстати. Особенно переманить.

– Можете считать, что я и так на стороне Карла. Посудите сами – стратегически грамотно было бы атаковать не Вас, а бургундскую конницу, но Обри доверчив, как дитя. Я в два счета убедил его, что начать надо с тевтонов, хоть это и губительно. Как это называется? Это называется «сир Доминик подыгрывает своему обожаемому врагу, Карлу Смелому».

– Не хочу продолжать эту тему, Мартин. Уверен, герцог Карл раскаялся в том, что касается тебя.

– Ещё как раскаялся! Раскаялся со знанием дела! С недавних пор у него это вошло в привычку.

– Не понимаю, о чём ты, Мартин.

– Так даже лучше, гроссмейстер. И всё-таки, зачем Вы приехали? Посмотреть, как поживает моя тень? Извольте видеть, погодные условия таковы, что ни сегодня, ни завтра Вам не дождаться солнца. Это значит, что Ваша трофейная шкура будет, определенно, распята над моим камином.

– Это мы ещё посмотрим.

– Не хочу показаться заносчивым, но если бы здесь были благоприятные для Вас варианты, Вы бы погнушались наносить визит глиняному человеку.

– Общество Гибор пошло тебе во вред. Ты стараешься быть проницательней, чем само Провидение.

– Горе мне! Мои худшие опасения оправдались. Гроссмейстер выкроил минутку, чтобы тряхнуть стариной и поучить Мартина уму-разуму.

– Я пришел просить тебя насчет Иоганна.

– Вот как?

– Не трогай его.

– Неожиданно! Помнится, когда Вы расправлялись с моей семьей, у меня не спрашивали, можно ли, Мартин, убить Эстена? Можно ли убить Гибор? Можно ли Гвискара? Вот и я у Вас, вроде бы, не спрашиваю.

– Ты не спрашиваешь, но я прошу. Прошу также за Жювеля.

– Ну что ж, пусть. Я не фанатик. Пусть живут оба. Слово глиняного дворянина.

12

На опушке березовой рощицы топталось и стонало порядком народу – резерв, сигнальщики-горнисты, рыцари со свежими ранениями и рыцари, обмороженные ночью.

Но не было таких, кто истолковал бы превратно этот перекур двух полководцев, молодого и старого. Никто не заподозрил недоброе – когда, например, монсеньор Доминик успел так поднатаскаться в немецком? Что за базар? Отчего в час, когда вершатся судьбы и вращаются шестерни бескомпромиссного противоборения, полубоги обсуждают малопонятные безделицы? Отчего Доминик, ничуть не кроткий и не покладистый, скоро уступил в словесной перепалке, в то время как понятно, что ещё полчаса бургундского бездействия – и тевтоны узнают, что такое разгром, а французы продержатся, по всему видать. Такого никто не спрашивал. Потому что гроссмейстера Гельмута, пришедшего гостем к Мартину, под сенью ободранных березок никто, кроме Мартина, не видел. Но Боже упаси подумать, что то была галлюцинация, бред наяву, кислотные мультики!

Впрочем, свидетели у этого эфирно-эфемерного разговора были. Исключая Гельмута и Мартина, их было трое. Все трое находились довольно далеко. Это были: Жануарий, облюбовавший лесистое Копыто, молодой итальянский артиллерист Антонио со смертельным ранением в живот, блаженно посасывающий снег с видом на березовую рощу, и Герхардт – дородный, краснощекий тевтонский ксендз, о котором Гельмут как-то отозвался, что тот «очень даже подает надежды».

Ни благоразумный артиллерист, ни молчун Жануарий не стали делиться своими наблюдениями, полагая, что подглядывать за перемещениями чужих призраков может и не предосудительно, но распотякивать об этом – наверняка. А вот Герхардт, которому было неловко утаивать новости от братьев, тут же бросился выяснять, куда это в полном одиночестве направился гроссмейстер Гельмут и не опасно ли это для его здоровья.