Дорога на Уиган-Пирс - Джордж Оруэлл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я лечился в санатории им. Маурина, находящемся в ведении ПОУМ. Он был расположен неподалеку от Тибидабо, странной формы горы, возвышающейся сразу за Барселоной. Считается, что именно на ее вершине Сатана искушал Иисуса земными благами, отсюда и ее название.[265] Дом, экспроприированный во время революции, раньше принадлежал богатому буржуа. Здесь долечивались те, кого по состоянию здоровья освободили от военной службы, а также те, кто навсегда остались инвалидами, лишившись конечностей. Кроме меня, здесь были еще англичане: Уильямс с ранением ноги, восемнадцатилетний Стаффорд Коттман с подозрением на туберкулез и Артур Клинтон с размозженной левой рукой, он носил ее на длинном проволочном приспособлении, которое в испанских госпиталях называли «аэропланом». Жена по-прежнему жила в гостинице «Континенталь», и днем я ездил в Барселону. Утром же я ходил на электротерапию. Необычные ощущения – от серии острых электрических уколов мускулы на руке дергались, однако лечение – помогало: пальцы обретали подвижность, а боль становилась меньше. Мы с женой решили, что надо как можно скорее вернуться в Англию. Я очень ослабел, голос так и не возвращался, и врачи утверждали, что в лучшем случае я смогу вернуться в строй только через несколько месяцев. В конце концов придется зарабатывать деньги – нет смысла торчать в Испании и есть хлеб, в котором нуждались другие. Но мои мотивы были в основном эгоистического порядка. Мне хотелось поскорее убраться отсюда, не дышать этим жутким воздухом подозрительности и ненависти, не видеть улицы, по которым ходят толпы вооруженных людей; я устал от воздушных налетов, окопов, пулеметов, скрежета трамваев, чая без молока, еды на оливковом масле, нехватки сигарет, – от всего того, что у меня теперь ассоциировалось с Испанией.
Врачи Центрального госпиталя признали меня негодным к военной службе, но для окончательного увольнения следовало пройти медицинскую комиссию в прифронтовом госпитале, а затем получить в Сиетамо бумаги с печатью в штабе ополчения ПОУМ. В это время с фронта вернулся преисполненный радужных надежд Копп. Он участвовал в последних боях – и уверял, что Уэска вот-вот падет. Правительство перебросило туда войска с Мадридского фронта, и теперь там было не менее тридцати тысяч человек и много самолетов. Итальянцы, которых я видел в поезде, идущем из Таррагоны, отважно бились за дорогу на Хаку, но понесли большие потери и лишились двух танков. Однако город обречен, сказал Копп. (Увы! Этого не случилось. Битва за него стала кровавой мясорубкой и закончилась ничем, кроме моря лжи в газетах.) А пока Копп должен был ехать в Валенсию, чтобы взять интервью у военного министра. У него было письмо от генерала Посаса, командующего Восточной армией: в нем Копп характеризовался как «человек, заслуживающий доверия», на которого можно положиться и которому можно поручить специальные задачи в инженерных подразделениях. (В гражданской жизни Копп был инженером.) В Валенсию он выехал в тот же день, как и я в Сиетамо, – 15 июня.
В Барселону я вернулся только через пять дней. Грузовик с такими же, как я, ополченцами въехал в Сиетамо около полуночи. Стоило оказаться в штабе ПОУМ, как нам тут же начали раздавать винтовки и патроны, даже не поинтересовавшись, кто мы и откуда. Началось наступление, и резервы могли потребоваться в любую минуту. В моем кармане лежала медицинская справка, но мне показалось неудобным не пойти вместе со всеми. Я прикорнул на земле, положив под голову коробку с патронами; настроение было хуже некуда. Ранение здорово подорвало мою нервную систему – думаю, так со всеми бывает, – и перспектива снова оказаться под огнем страшила меня. Однако меня спасло обычное испанское manana (завтра): нас никуда не послали, а утром я предъявил медицинскую справку и пошел увольняться. Утомительное, однако, оказалось дело! Меня гоняли из одного госпиталя в другой – из Сиетамо в Барбастро и Монсон, затем опять в Сиетамо, чтобы поставить печати на документах, и обратно, через Барбастро и Лериду. Весь транспорт был направлен на переброску войск к Уэске, от путаницы на дорогах голова шла ходуном. Где только мне не приходилось ночевать: на больничной койке, в канаве, на узкой скамейке, с которой я посреди ночи свалился, один раз – в муниципальном общежитии в Барбастро. Если не повезло сесть на поезд, вы были обречены трястись на случайных грузовиках; приходилось по три-четыре часа торчать у обочины вместе с группами недовольных крестьян, нагруженных узлами с утками и кроликами, и без устали махать проезжавшим машинам. Когда наконец удавалось остановить грузовик, не наполненный людьми, буханками хлеба или ящиками с патронами, вас ожидала тряска по ухабистой дороге, отбивавшей все внутренности. Ни одна лошадь не подкидывала меня так высоко, как эти грузовики. Оставалось только сбиться в кучку и держаться друг за друга. К своему стыду, я обнаружил, что пока не могу вскарабкаться на грузовик без посторонней помощи.
Я провел ночь в госпитале Монсона, куда приехал на медицинскую комиссию. На соседней койке лежал гвардеец из штурмовой группы, раненный в левый глаз. Он был настроен дружелюбно и угостил меня сигаретами. «В Барселоне нам пришлось бы стрелять друг в друга», – сказал я, и мы рассмеялись. Удивительно, как меняется общий настрой, когда оказываешься недалеко от передовой. Вся или почти вся неприязнь между политическими партиями куда-то уходит. Не помню, чтобы на фронте какой-нибудь сторонник ПСУК относился ко мне враждебно из-за того, что я член ПОУМ. Такое происходило только в Барселоне или в других местах, еще дальше расположенных от фронта. В Сиетамо было много гвардейцев из штурмовых отрядов. Их прислали из Барселоны для участия в наступлении на Уэску. Гвардейцы в принципе не предназначались для участия в военных действиях, и многие из них еще не нюхали пороху. В Барселоне они были королями – а здесь всего лишь quintos (новичками), и на них свысока поглядывали пятнадцатилетние мальчишки из ополчения, проторчавшие на передовой несколько месяцев.
В монсонском госпитале врач проделал привычную процедуру с вытягиванием языка и вставлением зеркальца, так же весело, как и прочие, порадовал меня, что говорить мне больше не суждено, и подписал медицинское заключение. Пока я дожидался осмотра, за дверями шла какая-то болезненная операция без наркоза – почему без наркоза, не знаю. Она длилась долго, стенания и вопли неслись непрерывно. Когда я вошел в операционную, стулья были разбросаны, а на полу растеклись лужицы крови и мочи.
Подробности последней поездки запечатлелись в моей памяти с особой отчетливостью. Теперь у меня было другое
