Мой роман, или Разнообразие английской жизни - Эдвард Бульвер-Литтон

Дверь распахнулась так быстро, как растворялась дверь в таинственной пещере арабских сказок, при звуке слов: Сезам, отопрись! Джакомо, рыдая от радости, восклицал на своем родном языке:

– Праведное небо! Святый Джакомо! ты услышал наконец мою молитву! Теперь мы спасены!

И, опустив мушкетон, который взят был верным слугой для предосторожности, Джакомо, по обычаю своих соотечественников, поцаловал руку Гарлея, в знак душевного приветствия.

– Где же твой патрон? спросил Гарлей, вступая в пределы укрепленного здания.

– Он сию минуту вышел; впрочем, он скоро возвратится. Ведь вы дождетесь его?

– Разумеется. А какая это лэди, которую я видел в отдаленном конце сада?

– Ах, Боже мой! да это наша синьорина. Я побегу сказать ей, что вы приехали.

– Что я приехал! но вед она не знает меня, даже и по имени.

– Ах, синьор, вощможно ли так думать? Как чисто она говорила со мной о вас! не раз я слышал, как она молила святую Мадонну ниспослать на вас благословение, – и каким пленительным голосом!

– Постой же, я сам отрекомендуюсь ей. Ступай в дом, а мы в саду подождем возвращения патрона; к тому же я хочу подышат чистым воздухом.

Сказав это, Гарлей оставил Джакомо и подошел к Виоланте.

Бедное дитя, в своей уединенной прогулке в более мрачных местах скучного сада, освободилось за несколько минут от взоров Джакомо, пока он ходил опирать калитку, и, не зная опасений, которых предметом была она сама, почувствовала детское любопытство при звуках колокольчика и при виде незнакомого человека в серьёзном и дружеском разговоре с несообщительным Джакомо.

В то время, как Гарлей приближался к Виоланте, с той утонченной грацией в своих движениях, которая принадлежала исключительно ему, сердце Виоланты трепетало, – почему? она сама не могла дать себе отчета в этом ощущении. Она не нашла в Гарлее сходства с портретом, написанным её отцом по одним воспоминаниям о ранней юности Гарлея. Она терялась в догадках касательно незнакомца, но при всем том чувствовала, как румянец выступал на её лице, и, неробкая от природы, она отвернулась в сторону, с чувством безотчетного страха.

– Извините, синьорина, мою нескромность, сказал Гарлей по итальянски, – пользуясь старинной дружбой вашего родителя, я не считаю себя чужим для вас человеком.

Виоланта устремила на него черные своя глаза, такие умные и невинные, – глаза, полные изумления, но изумления приятного. В свою очередь, и Гарлей стоял перед ней удивленный и почти пораженный пленительной, дивной красотой её.

– Друг моего отца? сказала Виоланта, колеблясь: – я еще никогда не видела вас!

– Извините, синьорина, сказал Гарлей, и на губах его показалась улыбка, выражавшая его врожденное расположение духа – улыбка полу-насмешливая, полу-грустная: – в этом случае вы говорите неправду: вы видали меня прежде и принимали меня несравненно радушнее….

– Что вы говорите, синьор! сказала Виоланта, более и более изумляясь, а вместе с тем и румянец на щеках становился ярче и ярче.

Гарлей, который успел уже оправиться от первого впечатления, произведенного на него красотой Виоланты, и который смотрел на нее, как вообще смотрят мужчины на молоденьких девушек, – скорее, как на ребенка, чем на женщину – позволял себе извлечь некоторое удовольствие из её замешательства, в его характере было, что чем серьёзнее и печальнее чувствовал он на душе, тем более желал он доставить игривости и причудливости своему юмору.

– Да, синьорина, сказал он серьёзно, – некогда вам угодно было держать одной рукой мою руку, а другая – простите точность моих воспоминаний – нежно и с любовью обвивала мою шею.

– Синьор! снова воскликнула Виоланта, и на этот раз сколько с изумлением, столько же и с гневом; и ничего не могло быть очаровательнее её взоров, отражавших и гордость и чувство оскорбленного достоинства.

Гарлей опять улыбнулся, но улыбнулся так мягко, так пленительно, что гнев Виоланты совершенно исчез, или, вернее сказать, она сердилась на себя, за то, что не могла сердиться на него. Впрочем, в минуту гнева своего она казалась столь прелестною, что Гарлей желал, может статься, чтоб гнев её был продолжительнее. Приняв на себя серьёзный вид, он продолжал:

– Ваши поклонники, быть может, скажут вам, синьорина, что с тех пор вы очень похорошели; но для меня тогда вы были лучше. Однако, все же я не теряю надежды рано или поздно воспользоваться тем, чем вы так великодушно награждали меня.

– Награждала вас!.. я? Синьор, вы находитесь под влиянием какого-то странного заблуждения.

– К сожалению, нет; впрочем, женское сердце так непостоянно, имеет, столько капризов! А вы награждали меня, уверяю вас; и признаюсь откровенно, что я еще не совсем отказался от этой награды и в настоящее время.

– Награды! Чем же я награждала вас?

– Вашим поцадуем, дитя мое, сказал Гарлей и вслед за тем прибавил, с серьёзной нежностью, – и опять повторяю, что я еще не теряю надежды, рано или поздно, но воспользоваться этой наградой, и именно в то время, когда увижу вас подле отца и мужа в вашем отечестве, – вас, прекраснейшая невеста, какой, быть может, никогда еще не улыбалось светлое небо Италии! А теперь простите скитальца и воина за его грубые шутки и в знак прощения дайте вашу руку – Гарлею л'Эстренджу.

При первых словах этой речи, Виоланта с ужасом отскочила назад: ей казалось, что перед ней стаял сумасшедший; но зато при последнем слове она бросилась вперед и с живым энтузиазмом, свойственным её характеру, обеими руками сжала протянутую руку л'Эстренджа.

– Гарлей л'Эстрендж, спаситель жизни моего отца! воскликнула она, и взоры её устремились на Гарлея с выражением такой глубокой признательности и почтительности, что Гарлей испытывал в одно и то же время и смущение и восторг.

В этот момент она забыла, что перед ней стоял герой её мечтаний: она видела перед собой человека, который спас жизнь её отца. Но в то время, когда взоры Гарлея устремились вниз и открытая голова его наклонилась нал рукой, которую он держал, Виолента находила некоторое сходство в чертах лица, которыми так часто и так долго любовалась. Правда, первый цвет юности уже отцвел, но самой юности все еще оставалось на столько, чтоб смягчить разрушительное влияние времени и сообщить мужеству прелести, чарующие взор. По инстинктивному чувству, она освободила свою руку, и, в свою очередь, потупила взоры.

В этот момент взаимного замешательства Гарлея и Виоланты вошел в сад Риккабокка и, изумленный при виде мужчины подле Виоланты, бросился к ним с отрывистым и гневным восклицанием. Гарлей услышал его голос и обернулся.

Присутствие отца как будто возвратило Виоланте бодрость духа и твердую волю над своими чувствами. Она снова взяла руку дорогого гостя.

– Папа, сказала она простосердечно, – взгляните, кто это, наконец-то он приехал.

И потом, отступив на несколько шагов, она осматривала их обоих. её лицо озарилось счастием: по видимому, что-то, давно и тихо и безмолвно потерянное и отыскиваемое, было также тихо найдено, и в жизни уже не было недостатка и в сердце не было пустоты.

Глава XCII

Итальянец и друг его заперлись вдвоем в кабинете.

– Зачем вы оставили свой дом в….шейре? И к чему эта новая перемена фамилии?

– А вы не знаете, Пешьера в Англии?

– Я знаю это.

– Он ищет меня и, как говорят, хочет отнять дочь у меня.

– Да; он имел дерзость подержать пари, что получит руку вашей дочери. Мне и это известно; поэтому-то я и приехал в Англию, во первых, для того, чтоб уничтожить в главном основании его коварные замыслы, а во вторых, узнать от вас, пока еще не совершенно остыла во мне юношеская пылкость, каким образом отыскать конец нити, которая привела бы к его погибели, и к безусловному восстановлению вашего благородного имени. Выслушайте меня. Вам известно, что, после схватки с наемщиками Пешьера, посланными за вами в погоню, я получил весьма учтивое предложение от австрийского правительства оставить немедленно его италийские владения. Зная, что каждый иностранец, пользующийся гостеприимством чуждой для него земли, должен поставлять себе в священный долг не принимать ни малейшего участия в народных смутах, я очень хорошо понял, что честь моя была затронута этим предложением, и потому немедленно отправился в Вену – объяснить министру (который лично был знаком со мной), что хотя я действительно защищал беглеца, искавшего убежища в моем доме, защищал от шайки рассвирепевших солдат, которыми начальствовал личный его враг, но не только не принимал никакого участия в народном восстании, а, напротив того, всеми силами старался отклонить моих друзей в Италии от безразсудного предприятия. Как военный человек и хладнокровный зритель, я старался доказав им, что все это кончится одним только бесполезным кровопролитием. Я имел возможность подтвердить свое опасение самыми удовлетворительными доказательствами, так что знакомство мое с министром приняло в некоторой степени характер дружбы. Уже в ту пору я находился в таком положении, что имел полное право защищать ваше дело и выставлять на вид ваше нерасположение вступать в замыслы инсургентов. Я старался доказать, что если вы и замешаны были в это безумное предприятие, то это несчастье должно приписать ложным представлениям ваших поступков и домашней измене вашего друга – того самого человека, который оклеветал вас перед правительством. К несчастью, все мои доводы основывались только на ваших словах. Как бы то ни было, я успел, однако же, сделать такое впечатление в вашу пользу и, может статься, против вашего изменника, что ваши имения не подвергались конфискации и не были переданы, по поводу гражданской вашей смерти, вашему родственнику.