Отверженные - Виктор Гюго

Все усилия Мариуса разгадать эту тайну не привели ни к чему. Если бы письма не были находкой, их можно было бы принять за мистификацию. Мариус был в слишком грустном настроении, чтобы отнестись добродушно даже к шутке случая и принять участие в игре, которую, по-видимому, завела с ним уличная мостовая. Ему казалось, что он играет в жмурки с этими четырьмя письмами и они смеются над ним.

Ничто, во всяком случае, не указывало на то, что эти письма принадлежат девушкам, которых Мариус встретил на бульваре. Это были, очевидно, не имеющие никакой цены бумаги.

Мариус снова положил их в конверт, бросил его в угол и лег в постель.

Около семи часов утра он встал, позавтракал и попробовал приняться за работу.

Только он сел за нее, как кто-то тихонько постучал в дверь.

Так как у Мариуса не было почти никакого имущества, то он запирал свою комнату только в очень редких случаях, когда у него была какая-нибудь спешная работа. Даже уходя из дома, он оставлял ключ в замке.

— Уж вас когда-нибудь обворуют! — говорила Мам Бугон.

— У меня нечего украсть, — отвечал Мариус.

Однако в один прекрасный день у него к величайшему торжеству Мам Бугон действительно украли пару старых сапог.

В дверь снова постучали так же тихо, как и в первый раз.

— Войдите, — сказал Мариус.

Дверь отворилась.

— Что вам нужно, Мам Бугон? — спросил Мариус, не отрывая глаз от книг и рукописей, лежавших на столе.

— Извините, сударь… — произнес чей-то незнакомый голос.

Это был голос глухой, слабый, сдавленный — голос старика, охрипшего от водки.

Мариус поспешно обернулся и увидал молодую девушку.

IV. Роза в нищете

Молоденькая девушка стояла в полуотворенной двери. Окно каморки было как раз напротив этой двери, и пробивавшийся в него бледный свет падал на девушку. Это было истощенное, жалкое, хилое создание. Ничего, кроме рубашки и юбки, не было на ее дрожащем, окоченевшем теле. Она была подпоясана шнурком вместо пояса, волосы ее были тоже подвязаны шнурком, худые плечи высовывались из рубашки. У нее было бледное лицо, ключицы землистого цвета, красные руки, полуоткрытый рот с бесцветными губами, плохие зубы, тусклые дерзкие глаза, сложение еще неразвившейся девушки и взгляд развратной старухи. Пятьдесят лет и вместе с тем пятнадцать. Это было одно из тех существ, слабых и в то же время ужасных, при виде которых охватывает трепет или выступают на глазах слезы.

Мариус встал и в остолбенении смотрел на эту девушку, похожую на те туманные образы, которые являются лишь во сне.

Еще более тяжелое впечатление она производила потому, что не была некрасива от природы. В детстве она даже, наверное, была хорошенькой. Прелесть юности еще и теперь боролась с отвратительной преждевременной старостью — следствием разврата и нищеты. Остаток красоты гас на этом лице пятнадцатилетней девушки, как гаснет за страшными тучами бледное солнце на заре зимнего дня.

Лицо ее не было совсем незнакомо Мариусу. Ему показалось, что он как будто видел ее прежде.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Я принесла вам письмо, господин Мариус, — сказала девушка своим голосом пьяного галерника.

Она назвала Мариуса по имени — значит, тут нет никакой ошибки и она действительно пришла к нему. Но что это за девушка? Откуда она знает его имя?

Не дожидаясь, чтобы он попросил ее войти, она вошла сама, вошла, смело осматривая с какой-то уверенностью, от которой сжималось сердце, всю комнату и неоправленную постель. Она была босиком. Сквозь большие дыры в юбке видны были ее длинные ноги и худые колени. Она дрожала от холода.

В руке у нее было на самом деле письмо, которое она подала Мариусу.

Распечатывая конверт, он заметил, что огромная сургучная печать была еще сыра.

Послание не могло прийти издалека. Вот что он прочитал:

«Любезный молодой сосед!

Я узнал о вашей доброте ко мне, узнал, что вы заплатили за мою квартиру полгода тому назад. Примите мое благословение, молодой человек! Моя старшая дочь объяснит вам, что мы все четверо вот уже два дня сидим без куска хлеба и что моя жена больна. Если надежда не обманывает меня, смею думать, что ваше великодушное сердце сжалится, узнав об этом, и внушит вам желание оказать мне помощь и удостоить меня небольшой лептой.

С истинным уважением, с каким следует относиться к благодетелям человечества, имею честь быть

P. S. Моя дочь будет ждать ваших приказаний, любезный Мариус».

Загадочный случай, занимавший Мариуса со вчерашнего вечера, сразу объяснился. Это письмо осветило его, как освещает зажженная свеча темный подвал. Теперь все было ясно.

Это письмо пришло оттуда же, откуда и остальные четыре. Это был тот же почерк, тот же слог, то же правописание, та же бумага, тот же запах табака.

Тут было пять посланий, пять разных биографий, пять фамилий, пять подписей и только один корреспондент. Испанский капитан дон Альварес, несчастная мать Балищар, драматический поэт Жанфло и старый актер Фабанту соединялись все вместе в одном Жондретте, если только сам Жондретт был действительно Жондреттом.

Мариус жил уже довольно давно в лачуге Горбо, но, как мы говорили, имел мало случаев видеть даже мельком своих несчастных соседей. Мысли его были далеко, а где мысли, туда обращается и взгляд. Мариус, вероятно, не раз встречался с Жондреттами в коридоре и на лестнице, но для него это были лишь тени. Он так мало обращал на них внимания, что накануне вечером, столкнувшись на бульваре с дочерьми Жондретта — это, очевидно, были они, — он даже не узнал их. А теперь, когда одна из них пришла к нему в комнату, ему вместе с отвращением и жалостью, которые она возбудила в нем, только смутно припомнилось, что он где-то видел ее раньше.

Теперь он понял все. Он понял, что его сосед Жондретт дошел в своей нищете до того, что стал эксплуатировать милосердие добрых людей, что он добывал адреса богатых благотворителей и писал им под разными вымышленными именами письма, которые разносили его дочери на свой страх и риск. Этот отец дошел до того, что рисковал своими дочерьми. Он начал игру с судьбой, и ставкой были его дочери. Мариус понял и то, что эти девушки занимались еще какими-нибудь темными делами; это доказывало их бегство накануне, их ужас и жаргон, на котором они говорили. А как результат всего этого в человеческом обществе появились два жалких существа, ни дети, ни девушки, ни женщины, что-то вроде нечистых и невинных чудовищ, порожденных нищетою.

Эти несчастные создания не имеют ни имени, ни пола, ни возраста, для них невозможно ни добро, ни зло, у них после поры детства не остается ничего в мире — ни свободы, ни добродетели, ни ответственности. Это души, только что распустившиеся и уже поблекшие, подобные упавшим на мостовую цветам, которые пачкает всякая грязь, прежде чем их раздавит колесо.

В то время как Мариус глядел с изумлением и грустью на молодую девушку она быстро ходила то туда, то сюда по мансарде, нисколько не стесняясь своей наготы. Иногда ее разорванная рубашка спускалась чуть не до самого пояса. Она передвигала стулья, переставляла туалетные принадлежности на комоде, дотрагивалась до платья Мариуса и шарила по всем углам.

— Каково! — вдруг воскликнула она. — У вас есть зеркало!

И она напевала, как будто была одна, куплеты из водевилей с игривыми припевами, которым ее грубый хриплый голос придавал зловещее выражение. Но под ее смелостью сквозило что-то принужденное, беспокойное и смиренное. Наглость — тот же стыд.

Тяжело было смотреть, как она порхала по комнате, точно птичка, которую пугает дневной свет или у которой сломано крыло. Казалось, что при других условиях жизни и воспитания свободные и живые движения молодой девушки могли быть привлекательными. У животных существо, рожденное голубкой, никогда не превращается в орлана. Это бывает только у людей.

Мариус задумался и позволил ей делать, что угодно.

— Ах, книги! — сказала она, подойдя к столу. Тусклые глаза ее блеснули.

— А ведь я умею читать! — прибавила она, и по ее тону видно было, как она счастлива, что может похвалиться хоть чем-нибудь: эта слабость свойственна всякому человеческому существу.

Она схватила со стола развернутую книгу и довольно бегло прочла: «…Генерал Бодуэн получил приказ взять с пятью батальонами своей бригады замок Гугомон, стоявший на равнине Ватерлоо…» Она остановилась.

— А, Ватерлоо! Я знаю, что это такое. Там была битва в старину. Мой отец участвовал в ней. Он служил в армии. В нашей семье все бонапартисты — вот как! При Ватерлоо бились с англичанами. — Она положила книгу и, взяв перо, воскликнула: — Я умею и писать!.. Хотите посмотреть? — прибавила она, обмакнув перо в чернила и обернувшись к Мариусу. — Я вам напишу что-нибудь.