Отверженные - Виктор Гюго

VII. Стратегия и тактика

Мариус с тяжелым сердцем хотел уже спуститься со своего импровизированного наблюдательного поста, когда какой-то шум привлек его внимание и удержал на месте.

Дверь комнаты вдруг отворилась. На пороге показалась старшая дочь. Она была в грубых мужских башмаках, перепачканных грязью, которая обрызгала даже ее покрасневшие лодыжки, и старом, дырявом плаще; Мариус не видел его, когда она приходила к нему; должно быть, она сняла его за дверью, чтобы возбудить к себе побольше сострадания, а потом опять надела.

Она вошла, толкнула ногой дверь, чтобы та заперлась, перевела дух — она совсем запыхалась — и крикнула с выражением радости и торжества:

— Он идет!

Отец взглянул на нее, мать повернула голову, младшая сестра осталась неподвижной.

— Кто? — спросил отец.

— Господин…

— Благотворитель?

— Да.

— Церкви Сен-Жак?

— Ну да.

— Старик?

— Конечно, старик.

— И он придет?

— Сейчас, вслед за мной.

— Ты знаешь наверняка?

— Наверняка.

— И ты говоришь правду? Он действительно придет?

— Он едет в фиакре.

— В фиакре? Да это Ротшильд!

И старик встал.

— Почему ты так уверена в этом? Если он едет в фиакре, то как же ты могла попасть сюда раньше его? Дала ли ты ему адрес? Хорошо ли объяснила ему, что наша дверь в самом конце коридора, последняя направо? Только бы он не ошибся! Прочитал он мое письмо? Что он сказал тебе?

— Та, та, та! — воскликнула дочь. — Ты уж слишком разволновался, старина! Слушай. Я вошла в церковь: он был на своем постоянном месте. Я поклонилась ему, отдала письмо, он прочитал его и сказал: «Где вы живете, мое дитя?» — «Я покажу вам дорогу, сударь», — отвечала я. «Нет, дайте мне ваш адрес, — сказал он. — Моя дочь должна сделать кое-какие покупки. Я возьму фиакр и буду у вас в одно время с вами». Я дала ему адрес. Когда я назвала наш дом, он как будто удивился и колебался с минуту, а потом сказал: «Ну, все равно, я приеду». Когда окончилась обедня, я видела, как он вышел из церкви вместе с дочерью и сел с нею в фиакр. Я хорошо объяснила ему все и сказала, что наша дверь в самом конце коридора, последняя направо.

— А почему ты знаешь, что он приедет?

— Я видела фиакр, который он нанял, на улице Пти-Банкье. Вот почему я прибежала сломя голову.

— Как же ты могла узнать фиакр?

— Так и узнала. Я заметила его номер.

— Какой номер?

— Четыреста сорок.

— Ладно. Ты девка с мозгами.

Дочь дерзко взглянула на отца и показала ему на свои башмаки.

— Так-то оно так, может быть, я девка с мозгами, но говорю тебе раз и навсегда, что я не надену больше этих башмаков. Я не хочу заболеть и не хочу пачкаться в грязи. Уж очень противно, когда подошвы у тебя шлепают и с каждым шагом слышится: «Хлюп, хлюп, хлюп!» Лучше я буду ходить босиком.

— Ты права, — отвечал отец кротким тоном, представлявшим резкий контраст с грубостью молодой девушки, — но в таком случае тебя не будут пускать ни в церкви, ни в дома, — с горечью прибавил он и снова вернулся к занимавшему его предмету. — Так ты наверняка знаешь, что он придет?

— Он идет за мной по пятам, — сказала девушка. Старик выпрямился. Лицо его просияло.

— Слышишь, жена? — крикнул он. — Идет благотворитель. Туши скорее огонь!

Озадаченная жена смотрела на него и не трогалась с места. Тогда старик с проворством фокусника схватил стоявший на камине разбитый горшок с водой и залил головешки.

— Ну, — обратился он к старшей дочери, — продави стул! Дочь не понимала.

Он сам схватил стул, ударил пяткой в сиденье и пробил его, так что нога вышла наружу. Высвобождая ногу, он спросил дочь:

— Холодно сегодня?

— Очень холодно. Идет снег.

Старик обернулся к младшей дочери, сидевшей на кровати, около окна, и крикнул громовым голосом:

— Долой с постели, лентяйка! Живо! Ты вечно лодырничаешь! Выбей стекло!

Девочка, дрожа от холода, вскочила с постели.

— Выбей стекло! — повторил он.

Дочь продолжала нерешительно стоять.

— Не слышишь ты, что ли? — закричал отец. — Я говорю тебе, чтобы ты выбила стекло!

Девочка с какой-то пугливой покорностью поднялась на цыпочки и ударила кулаком в стекло. Оно со звоном разлетелось вдребезги.

— Вот так! — сказал отец.

У него был серьезный, решительный вид. Взгляд его быстро обегал все закоулки комнаты.

Он походил на главнокомандующего, делающего последние приготовления перед битвой.

Мать, до сих не говорившая ни слова, приподнялась и спросила глухим голосом, медленно произнося одно слово за другим, как будто они застывали у нее в горле.

— Что ты хочешь сделать, мой дорогой?

— Ложись в постель! — сказал ей муж.

Тон его не допускал возражений. Жена повиновалась и тяжело опустилась на кровать.

В это время в углу послышалось рыдание.

— Это что такое? — спросил старик.

Младшая дочь, не выходя из темного уголка, куда она забилась, показала свой окровавленный кулак. Выбивая стекло, она поранила себе руку. Потом девочка встала, подошла к матери и, тихо плача, встала около нее.

— Видишь? — воскликнула мать, приподнявшись на постели. — Вот до чего довели твои глупости! Ты велел ей выбить стекло, и она разрезала себе руку!

— Тем лучше, — сказал старик. — Я знал заранее, что так будет.

— Как «тем лучше»?! — воскликнула жена.

— Молчи! — остановил ее муж. — Отменяю свободу слова!

И, разорвав женскую рубашку, которая была на нем, он оторвал от нее кусок холста и обвязал окровавленную руку дочери.

Покончив с этим, он с удовольствием взглянул на свою разорванную рубашку.

— Теперь и рубашка готова, — сказал он. — Все в порядке.

Ледяной ветер со свистом врывался в комнату. Туман проникал в нее снаружи и расстилался, как беловатая вата, растягиваемая какими-то невидимыми руками. В разбитое окно виден был падающий снег. Холод, который предвещало солнце, выглянувшее накануне, в день Сретения, действительно наступил.

Отец оглядел комнату, как бы желая убедиться, не забыл ли чего, и, взяв старую лопатку, засыпал золой мокрые головни, чтобы совсем закрыть их.

Потом он выпрямился и прислонился к камину.

— Ну, теперь мы можем принять благотворителя, — сказал он.

VIII. Солнечный луч в трущобе

Старшая дочь подошла к отцу и дотронулась до его руки.

— Пощупай, как мне холодно, — сказала она.

— Пустяки! — отвечал он. — Мне еще холоднее твоего.

— У тебя всегда всего больше, чем у других, — горячо проговорила жена, — даже дурного!

— Молчать! — крикнул старик и так взглянул на нее, что она не решилась продолжать.

На минуту наступило молчание. Старшая дочь равнодушно счищала грязь с подола плаща. Младшая продолжала плакать. Мать обхватила ее голову руками и, осыпая ее поцелуями, шептала:

— Сокровище мое, успокойся, пожалуйста, это скоро пройдет! Не плачь, а то отец рассердится!

— Нет, — сказал старик, — напротив, реви погромче. Это даже хорошо.

Потом он обратился к старшей дочери:

— А его все нет! Что, если он совсем не приедет? Неужели я зря погасил огонь, пробил стул, разорвал рубашку и выбил стекло?

— И ранил девочку! — прошептала мать.

— А знаете что? — продолжал отец. — Ведь у нас на чердаке дьявольский холодище! Что, если благотворитель не придет? Впрочем, если он и явится, так заставит себя подождать. Как же иначе? Он, наверное, думает: «Они таковские — могут и подождать!» Ах, как я ненавижу его! С каким удовольствием, с какой радостью, с каким восторгом удавил бы я его. — Он помолчал. — Однако куда же запропастилась эта благотворительная рожа? Когда он наконец удостоит явиться? Или это животное забыло адрес? Побьюсь об заклад, что старая скотина…

В эту минуту раздался легкий стук в дверь. Старик бросился к ней, распахнул ее и с низкими поклонами и почтительными улыбками воскликнул:

— Пожалуйте, сударь! Удостойте войти, уважаемый благодетель, вместе с вашей прелестной барышней!

Пожилой человек и молодая девушка показались на пороге мансарды.

Мариус все еще смотрел в щель. Невозможно передать словами, что он почувствовал в эту минуту.

Это была она.

Всякий, испытавший любовь, знает, каким лучезарным сиянием окружены три буквы этого слова: «она».

Да, это действительно была она. Мариус с трудом мог различить ее сквозь сверкающий туман, который вдруг разлился у него перед глазами. Перед ним было то нежное, исчезнувшее существо, та звезда, которая сияла ему в продолжение шести месяцев, те глаза, тот лоб, те уста, то прелестное личико, которое, исчезнув, погрузило все в ночь. Видение пропало и теперь снова явилось.