Отверженные - Виктор Гюго

И, засунув руки в карманы панталон, он на минуту задумался, а потом воскликнул:

— А знаешь, ведь это очень хорошо, что он не узнал меня! Случись это, он не вернулся бы сюда и снова ускользнул бы от нас. Меня спасла борода! Моя романтическая бородка! Моя хорошенькая романтическая бородка!

И он снова захохотал. Потом он подошел к окну. Снег продолжал падать, застилая серое небо.

— Экая собачья погодка! — воскликнул он, запахнув редингот. — Слишком широка мне эта шкура. Ну да ничего, сойдет и так. Этот старый негодяй чертовски хорошо сделал, что оставил ее мне. Не будь этого, мне нельзя было бы выйти из дома, и все бы пропало! От каких мелочей иногда все зависит!

Он нахлобучил фуражку на глаза и вышел из комнаты. Но, сделав несколько шагов по коридору, он снова вернулся. Дверь отворилась, и в проеме показался его хищный и умный профиль.

— Я забыл предупредить тебя, — сказал он: — Приготовь жаровню с углями.

И он бросил в фартук жены оставленную «благодетелем» пятифранковую монету.

— Жаровню с углями? — переспросила жена.

— Да.

— Сколько мер?

— Две.

— Это стоит тридцать су. А на остальное я куплю что-нибудь для обеда.

— Нет, не купишь, черт возьми!

— Почему?

— Не вздумай истратить всю монету в сто су!

— Но почему же?

— Потому что и мне придется купить кое-что.

— Что такое?

— Да уж я знаю что.

— А сколько денег тебе понадобится?

— Где тут ближайшая скобяная лавка?

— На улице Муфтар.

— Ах да, знаю, на углу. Я видел ее.

— Но скажи же мне, сколько понадобится тебе на свою покупку?

— Пятьдесят су или три франка.

— Немного же останется на обед.

— Сегодня не до еды. Нам предстоит кое-что получше.

— Хорошо, мой дорогой.

Жондретт затворил дверь, и Мариус слышал, как он прошел по коридору и поспешно спустился с лестницы.

В эту самую минуту на колокольне Сен-Медара пробило час.

XIII. Solus cum solo in loco remoto, non cogitabuntur orare pater noster[93]

У Мариуса, несмотря на всю его мечтательность, был, как мы уже говорили, твердый и энергичный характер. Привычка к одиночеству и размышлению, развив в нем участие и сострадание, может быть, несколько ослабила способность раздражаться, что, впрочем, не мешало ему негодовать и возмущаться. Доброжелательность брамина соединялась в нем со строгостью судьи. Он жалел жабу, но раздавил бы змею. А теперь перед ним была как раз нора змей. Глаза его были устремлены на гнездо чудовищ. «Нужно уничтожить этих негодяев!» — думал он.

Против ожидания Мариуса тайна загадки не разъяснилась, окружавший их мрак даже как будто еще более сгустился. Ничего нового он не узнал о прелестной девушке из Люксембургского сада и о старике, которого называл Лебланом, — ничего, кроме того, что их знает Жондретт. Из темных намеков этого человека он понял лишь одно: что готовится какая-то ловушка, неизвестная, но ужасная, что отцу и дочери грозит большая опасность — отцу точно, дочери весьма вероятно, что нужно их спасти, что нужно расстроить ужасные замыслы Жондретта, разорвать паутину этих пауков.

Он с минуту смотрел на жену Жондретта. Она вытащила из угла старую железную печку и рылась в железном хламе.

Мариус тихонько спустился с комода, стараясь не делать никакого шума.

Несмотря на весь свой ужас перед тем, что готовилось, и отвращение, которое возбудили в нем Жондретты, он испытывал удовольствие при мысли, что ему, может быть, удастся оказать услугу любимой девушке.

Но как поступить? Предупредить тех, кому угрожает опасность? А где их найти? Ведь он не знает их адреса. Они на минуту появились у него перед глазами и снова исчезли в бездонных глубинах Парижа. Подождать Леблана около двери и, когда он придет, предупредить его об опасности? Но Жондретт и его товарищи заметят, что он караулит у дверей. Это место пустынное, сила будет на их стороне, они найдут средство схватить или удалить его, и тот, кого Мариус хочет спасти, погибнет. Недавно пробил час, а засада готовится к шести. В распоряжении Мариуса было пять часов.

Оставалось только одно.

Он надел свой новый сюртук, повязал на шею платок, взял шляпу и вышел так тихо, как будто ступал босыми ногами по мху.

К тому же жена Жондретта все еще рылась в старом железе.

Выбравшись из дома, Мариус отправился на улицу Пти-Банкье.

Дойдя до середины ее, он пошел вдоль выходившей на пустырь стены, настолько низкой, что в иных местах через нее можно было перешагнуть. Он шел тихо, озабоченный, снег заглушал его шаги. Вдруг совсем близко от него послышались голоса. Он обернулся; на улице не было ни души, а между тем он ясно слышал звук голосов. Ему пришло в голову заглянуть через стену, мимо которой он шел.

Там действительно сидели на снегу, прислонившись к стене, двое мужчин и тихо разговаривали между собою. Лица их были ему незнакомы; один был бородатый, в блузе, другой — лохматый, в рубище. На бородатом была греческая феска; товарищ его был с открытой головой и со снегом на волосах.

Перегнувшись через стенку, Мариус мог слышать их разговор.

Лохматый толкнул товарища локтем и сказал:

— С Патрон-Минетом дело, наверное, выгорит.

— Так ли? — спросил бородатый.

— Каждому достанется пятьсот кругляков, а засадят, в худшем случае, на пять или на шесть и, самое большее, на десять лет.

— Да, вот от этого уже не отвертишься, — нерешительно сказал бородатый, дрожа от холода в своей греческой феске. — На это не всякий пойдет.

— Да говорят же тебе, что дело выгорит, — возразил его товарищ. — Фура дяди Как-Бишь-Его будет запряжена.

Потом они начали толковать о мелодраме, которую видели накануне в театре Гетэ.

Мариус пошел дальше.

Ему казалось, что загадочные слова этих людей, сидевших на корточках на снегу и так таинственно прятавшихся за стеной, имели некоторое отношение к ужасным замыслам Жондретта. Это, по всей вероятности, было то самое «дело».

Мариус направился к предместью Сен-Марсо, и в первой попавшейся по пути лавке спросил, где ближайший полицейский участок.

Ему указали на улицу Понтуаз, дом № 14.

Мариус пошел туда.

Проходя мимо булочной, он купил хлеба на два су и съел его дорогой, предчувствуя, что ему не придется обедать.

Он от души благодарил провидение. Если б он не отдал утром дочери Жондретта своих пяти франков, он поехал бы за фиакром Леблана, не узнал бы ничего о грозившей этому старику опасности, ничто не помешало бы Жондретту привести в исполнение свой замысел, и в таком случае господин Леблан погиб бы, а вместе с ним, вероятно, и его дочь.

XIV. Полицейский агент дает адвокату два пистолета

Добравшись до дома № 14 на улице Понтуаз, Мариус поднялся на первый этаж и спросил полицейского комиссара.

— Полицейского комиссара нет в настоящую минуту — сказал писарь. — Вместо него здесь инспектор. Хотите поговорить с ним? У вас спешное дело?

— Да, — отвечал Мариус.

Тогда писарь провел его в кабинет комиссара. Человек высокого роста стоял за решеткой, прислонившись к печке и приподняв обеими руками полы своего широкого сюртука с тройным воротником; у него было квадратное лицо, твердый решительный рог с тонкими губами, густые свирепые бакенбарды с проседью и взгляд, способный выворотить ваши карманы. Это был взгляд не проницательный, а обшаривающий. У этого человека был почти такой же жестокий и опасный вид, как у Жондретта; иногда встретиться с догом так же страшно, как с волком.

— Что вам угодно? — спросил он Мариуса, не прибавив слова «господин».

— Я желал бы видеть полицейского комиссара.

— Он уехал. Я заменяю его.

— Дело секретное.

— Так говорите.

— И очень спешное.

— В таком случае говорите скорее.

Этот человек, спокойный и резкий, пугал и в то же время успокаивал. Он возбуждал страх и доверие. Мариус объяснил ему, в чем дело: господина, которого он знает только по виду, заманят сегодня вечером в ловушку. Сам он, адвокат Мариус Понмерси, живет в комнате, соседней с притоном, и слышал все через перегородку. Злодея, составившего заговор, зовут Жондреттом, у него будут сообщники, по всей вероятности, ночные бродяги, между прочим, некто Паншо, по прозванию Весенний, он же Бигрнайль, дочери Жондретта будут караулить. Нет никакой возможности предупредить человека, которому грозит опасность, так как он, Мариус, не знает даже его имени, и, наконец, все это должно произойти в шесть часов вечера в самой пустынной части бульвара Опиталь в доме № 50–52.

Услышав номер дома, инспектор поднял голову и спокойно спросил:

— Значит, в самой последней комнате по коридору?

— Именно так, — сказал Мариус и прибавил: — Разве вы знаете этот дом?