Рембрандт - Гледис Шмитт

КНИГА ДЕСЯТАЯ

1660–1662

Хотя Хендрикье и Титус смущались и всячески хитрили, посылая Рембрандта в ратушу по затеянному ими делу, их просьба, в сущности, не вызвала у него раздражения. Если уж они ведут дела вместо него, а они их и так ведут уже много месяцев и ведут очень разумно, то с их стороны вполне естественно желать, чтобы городской совет досрочно объявил мальчика совершеннолетним и он мог бы сам завершать любую сделку, а не бегать домой и не просить мачеху поставить свою подпись на необходимых бумагах.

Несколько недель Рембрандт молчаливо предавался негодующему самоуничижению, а затем, чуть ли не с радостью, согласился на все условия. После покупки Сегерса ему не попадалось на глаза ничего, что могло бы пробудить в нем прежнюю алчность коллекционера, и он не хотел держать в кармане лишние деньги; а если неудовлетворенные кредиторы при встрече с ним на улице отворачивались в сторону, то они по крайней мере перестали врываться к нему в дом и нарушать его покой. Отчет за первый же месяц убедительно доказал, что Хендрикье и Титус ведут дела гораздо успешнее, чем сам Рембрандт. У него были теперь только две обязанности: учить и писать, и на это оставалось столько времени — все долгое напряженное утро и весь спокойный, ничем не нарушаемый день, — что художник только диву давался, как много часов своей жизни растратил он попусту на бесчисленные и докучные хлопоты. Таким образом, расстаться в этот ноябрьский день с мастерской и отправиться в новую ратушу к новому бургомистру Яну Сиксу означало для художника пережить довольно необычное событие, ломавшее привычный ритм его дней.

В отличие от остальных амстердамцев, Рембрандт, как и доктор Тюльп, отнюдь не восторгался красивым и гордым зданием новой ратуши. Он был одним из немногих, кто сожалел о старой ратуше, «по счастью», как говорили амстердамцы, уничтоженной пожаром и уступившей свое место новой с ее модной каменной облицовкой, ровными, монотонными рядами окон и куполообразной башенкой посередине двускатной крыши под угрюмым серым небом. Что-то в этой постройке напоминало ему нахального выскочку.

Очутившись в середине просторного зала, Рембрандт мельком и без всякого волнения взглянул на четыре огромных, еще ожидавших картин, простенка — два длинных прямоугольника над богато украшенными каминами и два больших тимпана, расположенных высоко над полом между сводом потолка и верхом аркады второго этажа. Все это пространство должно было заполниться произведениями Говарта Флинка, его бывшего ученика, который первым предал его; но Рембрандт знал об этом уже много месяцев, и горечь давно прошла. Он работал над тем, над чем хотел, творчество его, как феникс, возродилось из пепла нищеты и позора, и он был удовлетворен. Сейчас Рембрандт думал о «Святом Петре, отрекающемся от Христа», который стоял у него дома на мольберте: сплошные алые и красно-коричневые тона, огонь, тень, и божественное лицо, выступающее из мрака, чтобы с упреком напомнить о сбывшемся предсказании. Поэтому его раздражали не столько пустые простенки, ожидающие картины, сколько запах сырой штукатурки и пронизывающий холод — здание было построено совсем недавно и солнце еще не высушило его.

Молодому бургомистру тоже было холодно в его кабинете на втором этаже. Набросив на плечи плащ, он сидел за столом, который был завален кучей бумаг, скрепленных восковыми печатями и перевязанных лентами. Яну перевалило уже на четвертый десяток, и он становился все больше похож на свой портрет — может быть, потому, что реставрация династии Стюартов грозила не меньшими европейскими осложнениями, чем ее падение, а может быть, потому, что у бедняжки Греты было за это время два выкидыша. Рот у него стал решительный и даже суровый, лоб пересекла горизонтальная морщина, пока что еще единственная, взгляд приобрел стальную остроту. Но, увидев посетителя, он встал столь же почтительно, как и раньше, и, торопливо выбравшись из-за своей пергаментной баррикады, обнял его. Веймары, Сиксы, Тюльпы — для всех этих семей Рембрандт ван Рейн был их собственным художником, некоей фамильной принадлежностью, и ему как на людях, так и наедине надлежало выказывать все мыслимые знаки уважения. И когда гладкая кожа Яна коснулась щеки стареющего мастера, Рембрандту пришло в голову, что, будь он популярнее у широкой публики, к нему никогда не относились бы так тепло в этом узком кругу: дружба с ним давала молодому бургомистру право считать себя несколько непохожим на тех, с кем он общался.

Присев на край стола, Ян расспрашивал Рембрандта, как идут дела на Розенграхт. Процветает ли маленькое товарищество? Привыкла ли уже Корнелия к школе для девочек и нравится ли ей там? Какие картины пишет сейчас художник, кроме великолепного «Петра, отрекающегося от Христа»? Ах, вот как! Два портрета Титуса, отдельные фигуры апостолов? Ему не терпится взглянуть на них, а так как Грета уже выздоравливает, они с ней скоро зайдут к ван Рейнам. Ни торопить события, ни поворачивать разговор так, чтобы перейти к изложению дела, не было никакой нужды — беседа, как и предвидел художник, кончилась тем, что Ян сердечно спросил:

— Итак, чем же я могу быть вам полезен?

Не потребовалось и объяснять, как будет удобно, если Титуса досрочно объявят совершеннолетним: выслушав просьбу, Ян немедленно вызвался передать ходатайство в городской совет.

— Ответа вам придется, вероятно, ждать несколько месяцев — дела здесь рассматриваются крайне медленно, — прибавил он, удрученно глянув на заваленный бумагами стол. — Но я уверен, что совет не откажет. Ах, если бы все, что я хочу сделать для вас, удавалось так же легко!

— Видит бог, — помолчав, отозвался Рембрандт, — я не допускаю мысли, что мне придется снова просить об услуге вас, вашу матушку или вашего тестя: вы и без того сделали для меня более чем достаточно.

И, подняв руку, он застегнул ворот плаща.

— Но вы же еще не уходите, учитель? Посидите со мной.

— Нет, Ян, вы заняты — весь стол у вас завален бумагами. А мне пора — я предупредил учеников, что загляну к ним до того, как они закроют мастерскую.

В таком случае мне остается лишь проводить вас вниз.

Это — понял Рембрандт — еще один способ выказать уважение: человеку не вредит, когда все видят, что его обнимает за плечи сам бургомистр. Пройдя треть пути по лестнице над головами тех, кто расхаживал внизу по мраморному полу, Ян Сикс посмотрел на головокружительную перспективу арок, аркад и резных капителей, остановился и вздохнул.

— Не могу глядеть на эти пространства и не думать при этом, что сумели бы сделать с ними вы! — сказал он.