Пещера Лейхтвейса. Том первый - В. Редер

— Нет, не могу! Матерь Божья! Ты видишь, что я не в силах больше бороться. Лучше смерть, чем жизнь вдали от него, с дьяволом в образе человека. Господи, помилуй и спаси мою грешную душу!

С этими словами бледная женщина перескочила через перила вместе со своим ребенком и исчезла в волнах моря.

Правда, в это время проходила мимо какая-то датская шхуна, но ни с палубы немецкого корабля, ни со стороны берега нельзя было разглядеть, удалось ли спасти несчастную женщину или нет. Дело в том, что в тот день стоял густой туман, который мешал что-либо видеть.

Быть может, их удалось спасти, и возможно, что Лукреция с моим сыном попали куда-нибудь в чужую страну. Вероятнее всего, что они оба покоятся на дне моря. Оно и лучше было бы для них, иначе они оба были бы обречены выносить жестокость людей, которые охотнее всего издеваются над беззащитными и обездоленными.

Глава 47

ОТЕЦ И СЫН

При этих словах старый граф Шенейх прослезился. Он не старался остановить слезы, надеясь найти в них облегчение. Успокоившись немного, он продолжал:

— Что касается лично меня, то после исчезновения Лукреции я заболел и чуть не умер. Своим спасением я обязан только заботливому уходу нашего старого врача. Мои молодые силы побороли болезнь, и я стал медленно выздоравливать. Но душа моя так и осталась больна; из юноши я превратился в старика. Я принудил себя обращаться ласково с моими родителями и Магдалиной, но я не мог забыть того зла, которое они мне причинили, и в глубине души я таил на них злобу.

Родители мои вскоре после этого умерли. Их точно поразила кара небесная. Моя мать, сидя в саду, была убита неожиданно свалившимся деревом; она скончалась, не успев даже исповедаться. Отец мой прохворал после этого целый год. Он жестоко страдал, и когда мне приходилось сидеть у его постели по целым ночам, он часто обвинял себя самого во всем том, что произошло, и не раз в горьком раскаянии произносил имя Лукреции.

Жена моя вела тихую, уединенную жизнь и, казалось, была довольна своей судьбой. На самом деле тяжкое горе подтачивало ее здоровье. Она ужасно страдала от сознания, что Господь не благословил наш брак ребенком. Я никогда не упрекал ее ни в чем, да и вообще мы с ней не вспоминали прошлого. Мы скорее прозябали, чем жили. По целым неделям мы не встречались, так как я запирался в своей комнате и сидел над книгами, не впуская к себе жену даже тогда, когда она просила позволения войти.

С течением времени, в особенности после смерти отца, который на смертном одре просил меня обращаться приветливее с Магдалиной, наши отношения немного улучшились, хотя теплоты и сердечности в них не было. В один прекрасный день Магдалина заявила мне, что она решила поехать в Святую землю, чтобы помолиться у Гроба Господня о даровании нам ребенка. Я не воспротивился ее желанию, и она в сопровождении нескольких преданных ей слуг отправилась в путь. Она вернулась вполне благополучно, а через год свершилось чудо: она почувствовала себя матерью. Но теперь она начала терзаться опасениями, что Господь покарает ее и ребенка за то, что она поступила так жестоко с невинным младенцем, сыном Лукреции.

— Я молю Бога, чтобы Он дал мне только увидеть моего ребенка, — говорила она, — чтобы я могла убедиться, что он жизнеспособен. А там — да будет воля Божья.

Прошло несколько месяцев в беспрерывных волнениях. Наконец настал решительный час, и Магдалина родила девочку. Но еще во время родов она потеряла сознание, да так уже и не пришла больше в себя. Силы ее с поразительной быстротой все больше и больше таяли. Несмотря на все старания старого врача спасти ее, она умерла у меня на руках, не успев даже взглянуть на своего ребенка. Проклятие свершилось — она ни разу не видела своего ребенка. Дочь свою я назвал Ядвигой, а Магдалину похоронил в нашем склепе. Гроб ее стоит рядом с гробами моих родителей. В своем завещании я высказал желание, что не хочу быть похороненным в том же склепе, а хочу покоиться в саду под тем старым дубом, где мы с Лукрецией так часто проводили счастливые часы.

— Разве вы ни разу не осведомлялись о вашем сыне, — спросила Адельгейда, — и не пытались разыскать Лукрецию?

— Конечно, я добивался этого, — ответил старик, — так как считал своим долгом завещать часть своего состояния моему сыну, имевшему на то преимущественное право. Я дал бы много, чтобы разыскать хотя бы моего сына. Если бы это удалось, то моя старость не была бы столь печальна. Я знал бы тогда, что у Ядвиги есть защитник и что она после моей смерти не останется одна. Но я не нашел ничего, ни малейшего следа ни Лукреции, ни ее ребенка. Их точно земля поглотила. И все же внутренний голос мне говорит, что оба они остались живы, что волны моря не поглотили их. Быть может, они живут где-нибудь на чужбине и Лукреция сочла своим долгом не нарушать данного ею обещания: не возвращаться сюда в нашу местность. Часто я в бессонные ночи молю Бога, чтобы Он доставил мне утешение и привел ко мне моего сына. Ведь он теперь уже должен быть мужчина в полном расцвете сил. Быть может, он лицом своим напомнит мне черты лица моей дорогой, незабываемой Лукреции.

В эту минуту кто-то дернул портьеру в дверях с такой силой, что одна половина упала на пол. Старый граф вскрикнул от испуга, а Адельгейда обернулась, глядя на дверь.

На пороге стоял Лейхтвейс. На нем не было уже костюма актера, так как для ночного обхода замка он надел свой обыкновенный костюм. Он стоял, мертвенно-бледный от волнения, с широко открытыми глазами, при этом он был поразительно красив, но вместе с тем видно было, что он сильно потрясен услышанным им рассказом.

Старый граф поднял обе руки и дрожащим голосом проговорил:

— Кто вы такой? Что вам нужно? Если вы явились сюда с дурными намерениями, то имейте в виду, что мне стоит позвонить, и сюда прибегут мои слуги. Уходите, я не буду препятствовать вашему бегству.

Рыжая Адельгейда при виде Лейхтвейса вскрикнула и отшатнулась. Она не выдержала, схватилась обеими руками за старого графа и пронзительным голосом крикнула:

— Мы погибли. Знаете ли вы, кто стоит перед вами? Это Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник и браконьер!

Старый граф в ужасе смотрел на неожиданного пришельца.

— Генрих Антон Лейхтвейс, — произнес он, — правда ли это? Если вы явились сюда, чтобы убить меня, то знайте, мне смерть не страшна и вашего кинжала я не боюсь, а хранящиеся в этом замке сокровища мне не дороги. Но я заклинаю вас спасением вашей души, откажитесь от вашего преступного намерения, так как ваши руки и без того запятнаны кровью и вас преследуют бесчисленные проклятия.