Князь Благовещенский: Князь Благовещенский. Наместник. Пророк - Виталий Сергеевич Останин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ты не оператор, а инструмент», – прозвенело вдруг в ушах. Натурально так, я даже по сторонам заозирался. Разумеется, в келье я продолжал оставаться один, но голос сестры князя Пояркова и моей наставницы был настолько реален, словно она сидела в полуметре.
А ведь я помню этот разговор, который мне подсунула услужливая память. Это ведь мое первое погружение в пророческий транс и слова Ирины Олеговны, звучащие как мантра. «Ты не сможешь управлять пророческим даром. Никто не сможет. Это редчайшее проявление силы, данное человеку. Он будет управлять тобой. Ты не оператор, а инструмент. Проводник. Слуга. Труба, по которой бежит вода. Сосуд, но не содержимое. Прими это. Не пытайся управлять кораблем, скачущим на ладонях урагана. Отдайся во власть стихии и держись лишь за самое себя».
Я еще тогда вяло возмутился про себя – отличный, мол, настрой на победу. И только сейчас, обретя небольшую практику работы с даром, понял, что она говорила. И кажется, начал нащупывать ответ на вопрос.
Даром не управляют. Даром пользуются. Ответ, как бы смешно это ни звучало, сокрыт в самом значении слова. Подарок. Что-то, что не принадлежало мне изначально, но дано в пользование. Поэтому информационное поле подсвечивает нужные мне нити, но не дает выбирать их самостоятельно. Оно считает нечто важным для меня или для целостности узора, я уж не знаю, и показывает это. Просто тащит туда, как бы я ни сопротивлялся.
Но это же, в свою очередь, значит, что снять защиту я не могу, поскольку постановку и снятие тоже должно контролировать поле. Стоп-стоп-стоп! Все это, конечно, логично и стройно, но есть одно но. Те, кто поставил защиту на нить человека кардинала Франко, они что же, не пользователи? Им, значит, можно, а мне нельзя? Но это, извините, чушь антинаучная! То, что сделано одним человеком, может быть повторено другим – это основы научного познания! Если так – а это именно так! – то я могу преодолеть защиту.
Но как? Спросить у поля!
Возбужденный столь простым решением, я быстренько провел все необходимые манипуляции и оказался висящим над ковром. Как и всегда, нити разных цветов переплетались друг с другом, образуя узоры, значения которых я не в силах был понять. Так, и что дальше? Просто спросить?
Я попытался сформулировать в голове вопрос: как преодолеть защиту, поставленную на нить человека? Ковер никак не отреагировал. «Как мне преодолеть защиту?» – тщательно «выговаривая» каждое слово, повторил я.
Ничего. Абсолютное космическое равнодушие. Я еще какое-то время повыкрикивал в пустоту вопрос, хотя и понимал уже – эксперимент провалился. Где-то в своих рассуждениях я допустил ошибку. Ну и потом, Антошин, ну не могло быть так просто! Пришел, спросил, получил ответы – так не бывает!
И именно в этот момент на периферии зрения запульсировала одна из нитей. Далеко, практически на самой границе видимого мне куска ковра. В другое время я ее даже не заметил бы, но сейчас, ища ответы, старательно крутил головой.
Рванул к нити быстрее, чем успел об этом действии подумать. Ни цвета ее не видя, ни пытаясь понять, что же там скрывается в ее глубине. Оно, может, и не очень умно, но так ведь поле ответило! Я был прав! Да и неприлично от подарков отказываться.
Она была красной. Точнее, ярко-алой, как артериальная кровь. По мере приближения, не иначе как из-за цвета, нить становилась похожа на кровеносный сосуд. Она, кажется, даже пульсировала в такт бьющемуся неведомо где сердцу. Жутковатенькое зрелище, я скажу, особенно если учесть, что сплеталась она с подобными же кровавыми нитями.
И вот здесь, значит, я получу ответы, да? Нет, я так-то благодарен, но нырять в кровищу совсем не хотелось. А казалось, что именно в нее я и окунусь, приблизившись.
«Ладно, Антошин, хорош труса праздновать! Кровь не кровь, а посмотреть, что там внутри, нужно». С этими словами я погрузился в нить, теряя себя и становясь кем-то другим.
Куава придирчиво осмотрела пустую тарелку, заметила на ее ободке пропущенное кукурузное зернышко, аккуратно подцепила его двумя пальцами и отправила в рот. Вот теперь обед можно считать завершенным – еды было не настолько много, чтобы игнорировать даже самую маленькую крошку. Следовало пополнить запасы, но… Для этого требовалось ехать в город. То есть спускаться с гор, обходить заставы чужаков, торговаться и тщательно маскировать следы по дороге домой. То есть делать все то, что она умела, но не любила. Лучше уж сократить рацион и оттянуть неизбежное на несколько дней, чем идти в Куско.
Она поправила волосы (купить репейное масло), положила тарелку в раковину с потрескавшейся эмалью (средство для мытья посуды), вышла на улицу (сапоги с шерстью ламы) и уселась на камень у порога, служивший скамьей и разделочной доской одновременно. Привычно окинула равнодушным взглядом свои владения: безлюдные и холодные Медные горы. Владения ее семьи и убежище от мира для нее. Бородатые чужаки поднимались сюда только для того, чтобы поставить очередной идиотский рекорд восхождения. Будто бы деду Саусираю было не все равно, кто из короткоживущих насекомых топчет сейчас его каменную шкуру.
Здесь она была в безопасности. Если такое можно сказать про кипукамайоки[15] мертвого рода. Но так ведь мертвого же! Знал бы кто, что жив хоть один потомок Вайна Капака, не спряталась бы Куава и в заброшенной деревне высоко в горах. Искали бы. Методично, привлекая собак, вертолеты и спутники. И бывших подданных, давно забывших, что такое свобода, – последние опаснее всех иных средств, потому что могут ходить там, куда боятся ступать бородатые.
Вдруг сделалось горько и больно: за жизнь, подчиненную одной лишь цели, за голод и холод, за отсутствие детства и обреченность будущего ребенка. Так тоскливо, что Куава не выдержала и закричала в полный голос.
– Зачем я родилась?! – Женщина топнула ногой в холщовом сапоге по каменной крошке. – Зачем длить агонию?! Пусть мертвое умрет!
Предки посмотрели на последнюю инку и с понимающей улыбкой покачали седыми головами.
– Хватит! Я не буду рожать дочь!
Гулом сорвавшейся лавины донеслись слова Саусирая. Всего три слова, но после них женщина стыдливо спрятала глаза за рукавом.
«Я понимаю, нюста»[16], – сказал дед.
А что он еще мог сказать? И что она могла сделать? Право выбора у нее забрали в тот миг, когда мать перерезала пуповину обсидиановым лезвием. С этого момента у
