Тринити - Яков Арсенов

Цельнотянутые девушки со смещенным центром тяжести составляли цвет и финансовую основу заведения. Они входили к клиентам через сердце, били с оттяжкой по карману и выходили боком.

Положив на казуальные моменты подъязычного моралите, Прорехов старался понять коммуникативный метаязык организованного им стрипа. Он рассматривал его как заместительную терапию, потому как виагре больше не доверял. От созерцания кафешных картин в органах Прорехова возникало легкое покалывание и подзабытое уныние, поскольку натурных мероприятий он в последнее время избегал. Он просто клубился, поощряя изворотливость танцовщиц, — совал в лифт, на ком был, да в альтернативный трусняк — сотку или свернутую в рулончик бумажную мелочь, чтобы выпирала.

А все четвертый сон Веры Павловны.

В атмосфере клубняка и полной постсовковой отвязанности Прорехов искал свой релевантный мутатив — простой подход к решению сложных задач. Поэтому каждое новое утро давалось ему с трудом. После ночных бдений в кафе Прорехов вставал как из могилы и зависал на депрессняке.

Пока губернатор Макаров находился в состоянии клинической смерти, Прорехов находился в состоянии клинической жизни. Поутру, вместо того чтобы подниматься в офис, он вновь направлялся в кафе. Как Ленин в изгнании в эпоху роста, он усаживался за стол и вытягивал ноги на соседний стул, будто его донимал пяточный бурсит. Заказав две кружки холодного пива и пару сосисок по-баварски с горчицей и тремя скрюченными лентами бекона, он допускал к себе работных людей. Его вмиг обступала ожидающая прихода честная компания — Нидворай, Толкачев, Давликан. Секретарь Журавлева подносила две трубки — телефонную и курительную. Не вставая с места, Прорехов правил газетный бал — обрезал заусенцы ножичком для сигар и проводил менеджмент по управлению издательскими мощами. Так ему было удобнее — все находилось в приятной близости. Другой бы с ума сошел от наплыва дел, а ему хоть бы хны. Сюда же к нему являлись контрагенты, здесь подписывались договоры — все под рюмочку, почтительно и уважительно к людям.

Под вечер в кафе приходил Потак из почившей «Смены», затем подтягивались и другие клубни. Укос углублялся. Начиналась игра в карамболь.

В ходе столь ментального существования Прорехов часто ломался пополам прямо на бильярдном столе, и его на шести киях депортировали в галерею «Белый свет», чтобы уложить поперек гостевого дивана. Давликан ставил рядом в качестве ширмы какую-нибудь широкоформатный пейзаж, чтобы спящего было не особенно видно из центра галерейного зала.

Незаметно для себя Прорехов поселился на работе. Домой он попадал разве что случайно, когда терял бдительность и не успевать подать водителю иных команд. Друзей у него становилось все больше и больше. Он вызвал к себе на работу для собственного почтения одноклассника Пашу Крепышева из Горького Новгорода и однокурсника Юру Цапаева из Вольного Новгорода — чтобы те поняли, как вообще надо жить.

Находясь в столь уязвимом положении, Прорехов быстро подыссяк. Поддержка дружб требовала прямых затрат. Иногда платить было нечем. Тогда привязанности развязывались, и ситуация заставляла окружать себя все новыми и новыми кругами почитателей, которые относились ко всему всерьез до тех пор, пока не замечали, что этот анекдот уже рассказывался. Через некоторое время Прорехову требовался покой уже в таких количествах, в каких не получалось с вызванными для совместных дел друзьями.

Душеприказчиком Прорехова стал водитель, преданно сопровождавший его везде и всюду. Из-за большой концентрации в крови виски «Рэд Лэйбл» сам Прорехов уже не мог ездить за рулем.

Постепенно выяснилось, что пить с удовольствием и без всякого сожаления — это и есть его хобби. В университетской компании, понятное дело, пивали все, но со временем каждый своим путем ретировался к более щадящим дозам. Из всей команды Прорехов был единственным, кто задержался в дасовском детстве. Он не смог перейти от веселого общежитского дебюта к серьезному продолжению. Его давний мандраж по удержанию на плаву общего дела в тяжелые годы подъема так и не перетек в спокойное пользование завоеванной свободой. Прорехов продолжал думать, что он равен самому себе, и квасил по инерции. Почин — в среду в обед, в четверг — продолжение, в пятницу и субботу перигелий, в воскресенье — отход. В понедельник — на работу, сутки — ломка, и — все по кругу до полной одухотворенности.

Затянувшийся кризис Прорехова приносил окружающим все больше неудобств. Как и всякий пьяница, он концентрировал жизнь других вокруг своей проблемы, заставлял всех носиться с ним, как с младенцем. Ведь это приятно, когда тобой занимаются. Ну, и пусть бы занимались, лишь бы в душу не лезли, мыслил он.

Первой всерьез всполошилась Ясурова — поскольку была ближе к телу. Не выдержав, она перешла от просьб к ультиматумам и стала требовать от содруга полной спиртовой завязки. Попутно выставлялось пожелание не запускать глаза за пазухи встречных кошелок. Второе шло довеском, так как пережить дамские шалости Прорехова Ясурова была горазда, а вот выносить его бессмысленность в состоянии полного вкоса уже не хватало сил. Одно здесь было причиной, другое поводом. В зависимости от ситуации эти аспекты их совместной жизни менялись местами, что было вполне объяснимо — Прорехов пил, потому что искал счастья на стороне, а искал счастья на стороне, потому что пил.

— Что ты все дергаешься туда-сюда?! У тебя на меня-то сил нет! сказала Ясурова после очередного загула Прорехова. — Если так будет продолжаться, уйду с концами!

— Напугали жопу дрелью! — заорал Прорехов на все кафе, прибегнув к семантике локализованного конфликта. Его слегка декорированная натура не выносила совсем уж павильонных подходов к жизни. — На фиг, на фиг мелкими шажками! — стал он выпроваживать ее из кафе домой, чтобы не мешала отдыхать и работать. — Но прежде мне хотелось бы…

— А мне хотелось бы, чтобы тебе не только хотелось, — сказала она тоже достаточно громко, чтобы все слышали.

Разум Прорехова закипел — было страшно снимать крышку. Он замахнулся, чтобы ударить Ясурову по месту прошлого жительства, потому что не выносил, когда его прилюдно в чем-то укоряли. Тем более, в таком недостатке, который при правильном позиционировании на людях можно было бы еще долго выдавать за достоинство — как хочу, с тем и живу.

Она просклоняла его во всех падежах и направилась к выходу.

В результате объяснения Ясурова действительно ушла. Но не с концами, а с головой. Ушла в бессимптомные покупки и занялась разведением кошек. У нее появился кот Насос, затем кот де Вуар и, наконец, кот Вацек, который повел себя с остальными, как Нижинский. Все животные были тут же облегчены. Так Ясурова отыгралась за неувязки в пробной жизни с человеком. Коты мирно колбасились, поглощая тяжелые мысли хозяйки. Но забота о животных не спасла Ясурову — черты лица ее стали более заостренными, а крылья носа раздулись от бесконечно затянувшегося вздоха по поводу. Вскоре она вовсе уединилась и совсем перестала принимать заваливающегося к ней по пьянке Прорехова.

— Держите меня семеро! — комментировал Прорехов новое поведение Ясуровой и публично бежал, оставив ее, как невзятую высоту.

Экстраверт, он жил внешними проявлениями. Внутри себя он в себе не нуждался. Ему было необходимо вызывать интерес в окружающей среде. Самодостаточность у него напрочь отсутствовала. У него не осталось собственного сленга, а обширная чужая цитатность только мешала его внутренней этике обрести статус суверенной субкультуры.

После скандала с Ясуровой он смотался в какую-то трущобу, чтобы назло всем и в назидание себе вернуться с многоуважаемой там воспитательницей детского сада по имени Рена. Рена Владимовна. Отец ее, откровенный экзот, тонул при исполнении в южных морях. Не успел он, бессознательный, коснуться дна, как его за задницу кусанула мурена. Мариман очнулся и всплыл. Мурена спасла ему жизнь. Когда его многолетний бездетный корабль начал тонуть, родилась девочка и спасла семью от распада. Папа, не просыхая, назвал ее Мурена в память о морфлотовском инцеденте, а когда муть спала, понял, что в горячке поторопился с именем. Девочку стали шепотом кликать Рена, но какой марианский характер прятался за этим именем, оставалось только догадываться. С пробивающейся растительностью и готовностью на все Рена отважно устремилась в новую жизнь. Их брак с Прореховым вступил в силу скоропостижно, через десять дней, как решение суда, поскольку ни одна из сторон не заявила в вышестоящую инстанцию о своем несогласии. Решение суда, решение туда. Свадьбу проехали, потому что костюмы не сходились, а в пуловере неудобно как-то.

Рена была сплтением цыганских кровей и морских корней. Цветущей и хрустящей, как новый четвертной билет, что вполне соответствовало годам. Возраст нисколько не подпирал эту прекрасную четвертинку уходящего века, но Прорехов понукал ее спешно заняться деторождением, и сам из последних сил был готов броситься в роддом. Скоро у них появился семимесячный сын с врожденным диатезом, неминуемо переходящим в астму. Причиной болезни, как пояснили врачи, было беспробудное пьянство Прорехова, на котором по молодости и по дружбе никто не заострял внимания.