Полигон смерти - Лев Пучков

— Подумаешь, внешность! — заметил Виталик, отнимая у меня куртку. — Главное в человеке — душа и глубокий внутренний мир. А внешность — величина изменчивая, от события к событию и даже от возлияния к возлиянию. Некоторые после банкетов умудряются поутру так опухать, что никаких побоев не надо. Хи-хи… Вот посмотрите завтра на Коробова, сами убедитесь…

Итак, я был препровождён в гостиную и чуть ли не под овации торжественно отрекомендован полутора десяткам представителей местной творческой интеллигенции. Никого, впрочем, особо не запомнил, кроме художника Коробова, и то только потому, что Нинель заблаговременно предупредила о нём как о возможном конкуренте.

Публика была в основном среднего возраста. Исключение составляла сухонькая старушка в чёрных кружевах, молчаливой тенью притаившаяся в дальнем углу и пристально рассматривавшая меня через антикварный лорнет, и гармоничная молодая пара: готического вида девица с ярко-чёрными губами и пирсингом где только можно, и живописный рокер-металлист, густо-волосатый, в рваных джинсах и кожаной жилетке с обилием массивных стальных клёпок.

Унылым хмырём Коробов не выглядел. Это был высокий мужчина очень интеллигентной наружности, с тонкими чертами лица и вислым чувственным носом, с тщательно крашенной и завитой под цыгана шевелюрой а-ля «Кузьмин после наркодиспансера», в ковбойской клетчатой рубашке и с нежно-голубым газовым шарфиком на шее. Вообще, присмотревшись, я обратил внимание что почти у всех особей мужска полу имеются разнообразные шейные аксессуары. За исключением разве что младого металлиста, расхристанного почти что до пупа: но у него был такой мощный подшерсток, что здесь шарфик без надобности, и так хорошо.

Видимо, шарфик — это такой местный тотемный признак принадлежности к творческой интеллигенции. Своего рода тайный знак. Надо будет взять на заметку, не зря я давеча в ДК про шарфик подумал.

— Валерий Коробов. Карикатурист, мастер плаката. Мы некоторым образом коллеги.

Голос у Коробова был низкий, можно сказать, трубный, а вид какой-то печально-отстраненный, как будто ему недавно сообщили некую страшную весть и он до сих пор не смог прийти в себя. Очевидно, именно это имела в виду Нинель, когда говорила, что он унылый.

Признаюсь, мне даже стало его жалко, ибо имелись подозрения, что Коробов переживает из-за моего внезапного появления.

Пока знакомились и расшаркивались, выяснилось, что Катя убыла обратно в ДК. В общем, воспользовалась моментом и удрала под шумок. Я несколько растерялся и даже сделал движение к выходу, но Нинель немедля среагировала и жарко нашептала на ухо, что беспокоиться не стоит, Катя будет через полчаса и просила непременно её дождаться.

— «Дождаться», значит… — печально прогудел подслушивавший Коробов. — Всё ясно…

— А ты не подслушивай, хмырь, — неприязненно пробурчала Нинель. — Тебя это не касается.

— Да где уж мне… Подслушивать… — печально прогудел Коробов и с достоинством отошел подальше. — Я старый и немодный…

Нет, я не утрирую, Коробов не говорил, а именно гудел. Думаю, если его как следует раскормить и выгнать лишнюю томность батогами, получился бы прекрасный бас-профундо.

Немного поспорили, звать ли на велико-Московского гостя (на меня, стало быть) публику с кухни.

Виталик был категорически против:

— Господа! Вы настолько пьяны, что готовы допустить такое непотребство?

Из скоротечных дебатов я понял, что на кухне заседает компания Валентины, мамы Нинель («торговая мафия», как с презрением отзывался о компании Виталик), сплошь мужланы, плебс, а местами даже выродки. У них тут, по-видимому, было некое разделение сфер влияния на период крупных междусобойчиков, и Виталик не хотел нарушать статус-кво даже ради такого высокого гостя, как я.

— Этому быдлу попробуй хотя бы разок уступи — оно сразу подумает, что всё теперь можно, и будет тут постоянно топать своими коваными копытами и гадить прямо на пол! Ненавижу!

О как. Грубовато в силу указанных выше флуктуаций, но зато какая экспрессия.

В итоге сошлись на том, что пригласят только Валентину, а остальные пешком постоят, не маленькие.

Нинель сбегала на кухню и через пару минут вернулась с мамой и кучей тарелок с разнообразными домашними маринадами и закусками.

Мама Валентина — такая же пышка как и Нинель, только чуть погабаритнее (а в районе бюста дважды чуть или даже совсем не чуть) и, естественно, постарше, была уже заметно навеселе, поэтому на мой странный внешний вид внимания не обратила.

Видимо, Нинель отрекомендовала «высокого гостя» в самых выгодных тонах: Валентина без преамбул обняла меня с не женской силой, чуть не придушив колоссальным бюстом, расцеловала куда попало и с чувством воскликнула:

— Поздравляю! Шикарный выбор! Молодец, какой молодец!

— Ну вот… уже и «поздравляю»… — печально прогудел Коробов.

— Заткнись, хмырь! — неожиданным хором воскликнули Нинель с мамой, а мама ещё и добавила: — А то я те ща здоровье-то поправлю!

— А ну, кому там поправить? — раздался хриплый голос из дверного проёма.

За Валентиной, оказывается, притащился здоровенный мужлан с лицом профессионального убийцы и с кулачищами двух вместе взятых братьев Кличко. Мужлан в гостиную не вошел, видимо, блюдя некую договоренность, стоял, покачиваясь, в дверях и преданно смотрел на бюст Валентины. Кровожадным он не выглядел, скорее, верноподданным и готовым к любой работе, и про поправку здоровья уточнил не агрессивно, а старательно, примерно в том же аспекте, как «а не надо ли вам что-нибудь тяжёлое передвинуть?».

Виталик немедля спрятался за Коробова.

Коробов ссутулился, стал меньше ростом и принялся старательно рассматривать незатейливые пейзажи, висящие на западной стене.

— В общем, Сашок, — если ЭТИ тебе надоедят, приходи к нам, — не обращая внимания на рефлексии публики, сказала Валентина. — У нас там хорошо, не то что с ЭТИМИ.

— Обязательно, — пообещал я. — Вот Катю дождусь… Как только… Так и сразу…

После этого Валентина ещё разок обняла меня и удалилась на свою территорию. Преданный мужлан неотвязной тенью следовал за ней.

— Мер-р-рзавцы! — шёпотом прорычал Виталик, выдвигаясь из-за спины Коробова. — Какие мерзавцы! Быдло…

— Да, замечательная компания, — грустно прогудел Коробов и, протяжно вздохнув, присовокупил: — Александр… может, вам в самом деле пройти на кухню? У вас с ЭТИМИ наверняка масса общих интересов…

— Ну, это не тебе решать, — буркнула Нинель, доставая из серванта хрустальный бокал и наполняя его рубиновым нектаром из хрустального же пузатого графинчика. — Сашка, держи, с тебя штрафная.

Я было усомнился, стоит ли мне сейчас нагружать и без того траченный организм, но Нинель с компетентностью врача заявила, что это будет только на пользу: анестезия, релакс, снятие комплексов по поводу побитой внешности, уравнивание в градусе с компанией…

— Короче, пей, не сомневайся!

Я пожелал присутствующим всяческих благ и по-гусарски опрокинул бокал (а там было грамм сто с довеском).

Хорошо пошла! Живительная влага была сладковатой и душистой, с выраженным послевкусием спелой сливы, и почти сразу в голове приятно зашумело.

Я спросил, чем меня только что опоили, и мне наперебой стали объяснять, какой это замечательный напиток, во всех отношениях полезный и приятный, проверенный рецепт, чистота, гарантия качества…

В итоге оказалось, что это разведенный ровно пополам спирт, настоянный на сливе и приправленный мускатным орехом. Я сразу вспомнил настойку Гордеева и простодушно спросил, почему местные виноделы не гонят самогон, а предпочитают вульгарный спирт. Ведь правильно сделанный домашний самогон во всех отношениях лучше фабричного суррогата для массового потребления, которым родина травит население…

Тут меня вежливо поправили, что я забываю о местной специфике. Самогоном в Городе сто лет никто не балуется, потому что спирт гонят на химкомбинате, в каких угодно количествах, и он здесь настолько хорош, что, пожалуй, во всей России такого не сыскать. И стоит сущие гроши. Самый распрекрасный самогон в сравнении с таким чудо-спиртом — третьесортная сивуха, и до тех пор, пока стоит «Чёрный Сентябрь», никому из местных даже в страшном сне не приснится домашнее самогоноварение. Аминь.

Ну и ладно. А наливка в самом деле была настолько хороша, что по прошествии незначительно времени я не стал отказываться от второго бокала. Анестезия, сказано же…

Под наливку и вкуснейшие маринады живенько обсудили мой эскиз. Все слащаво хвалили мой талант, а бас-профундо… эмм… Коробов, в смысле, наоборот, всячески изругал. Такая полярность показалась мне нарочитой, результат, скорее, был где-то посередке, в прямом смысле: эскиз получился средненьким, выехал на одном вдохновении (увы, с портретистом Кожедубом мне никогда не сравняться).