Времена года - Сильвия Эштон-Уорнер

– Простите, дорогой Поль, но я вынуждена обратить ваше внимание на мой преклонный возраст.

И тогда я слышу в ответ то, чего издала, – продолжение его фразы: «Будь вы на двадцать лет моложе, мы могли бы...»

– Это не имеет никакого значения.

«Наша маленькая девочка, – пишет Пату, –

она умеет смеяться

утром.

Но не умеет

вечером».

Я в тревоге поднимаю глаза и вижу: на нашем хрупком суденышке появилась квадратная фигура родительницы номер один. Меня пробирает дрожь. Когда замужние женщины застают меня одну, они тут же заводят разговор о весьма непоэтичных «законах жизни». Сейчас, однако, происходит что-то необычное. Поль питается у родительницы номер один, и она начинает довольно воинственно. К тому же... Конечно, она толстая и краснолицая, конечно, у нее совиные глазки, но она очень почтительно произносит фамилию «Воронтозов», а это уже кое-что.

– Он жестокий человек.

– Вот как?

Я тоже обратила на это внимание. Но меня тревожит причина, а не следствие. Заметила она, как он добр к Пэтчи?

– Это сразу видно по глазам – по глазам! Вы посмотрели, какие у него глаза?

– Да, посмотрела.

Но она еще не добралась до главного! До нашей совместной прогулки по городу.

– Вы знаете, у него совсем нет друзей.

Я стараюсь проявить интерес к ее словам.

– Правда? Зато у него, наверное, есть девушки?

– Нет, у него нет ни одной девушки.

– Вот как.

– Почему он не водит знакомств со своими однолетками? – решительно наступает она.

– Каждый, кто одинок, – начинаю горячиться я, – всегда может прийти ко мне. Старый и молодой. Добрый и злой. Каждый... добрый или злой – безразлично.

– Мисс Воронтозов, он жестокий, жестокий человек.

– Наверное, в этом виновато его прошлое.

– С ним никто не может поладить. Жил бы лучше в городе, сам по себе.

– Он имеет право приходить ко мне. Каждый, кто хочет, имеет право приходить ко мне.

– Он заставит вас заплатить за это. Вот увидите, он заставит вас заплатить!

– Я согласна. Я готова платить. Все равно он имеет право приходить ко мне, если он одинок. Я готова отдавать ему свое время. Он вправе располагать моим временем. «И кто примет одно такое дитя во имя мое, тот меня принимает».

«Наша маленькая девочка, – пишет Пату, –

умерла когда ее принесли

в па все

плакали в

Доме собраний.

Все плакали в

Доме

собраний».

– Поль, вы меня разочаровали, – говорю я, когда мы возвращаемся с баскетбольной площадки, где он присутствовал в качестве зрителя на нашей тренировке.

– Почему?

– Я думала, что познакомилась с настоящим закоренелым пьяницей, который будет меня развлекать. А вы сейчас почти всегда трезвы. Я, кажется, говорила вам, что меня интересуют только пьяные представители богемы. Разве вам еще не пора в бар?

Мгновенье он в задумчивости разглядывает трубку.

– Вы, конечно, отвлекаете меня от спиртного.

Теперь моя очередь задуматься. Наконец я решаюсь употребить прилагательное, которое уже неделю вертится у меня на языке и только ждет удобного случая, чтобы вылететь изо рта.

– Ваше замечание отнюдь не свидетельствует о сыновних чувствах.

– Которых у меня нет, – с неожиданной меткостью парирует он.

Мне нужно сделать несколько шагов, чтобы переступить через его слова, хотя, наверное, я сама вынудила его их произнести. Пока я обдумываю ответ, Варепарита успевает догнать нас, теперь она идет чуть впереди – как красив каждый дюйм ее коричневых ног, прикрытых только короткими коричневыми шароварами, как красивы ее черные волосы, упавшие, будто ночь, на желтую майку.

Пора покончить с этой игрой, решаю я.

– Что не мешает мне, глубокоуважаемый Поль, относиться к вам сугубо по-матерински.

Ему незачем знать, что во мне снова проснулась женщина.

Поль молчит; он с удовольствием разглядывает гибкое тело Варепариты.

– Я знаю, – рассеянно бросает он немного погодя.

– Вы многое теряете, – горячусь я, – из-за того, что у вас так мало сыновних чувств.

Гордость помогает мне выиграть бой с бунтующей женщиной.

– Я знаю, – с полным безразличием повторяет он.

Но утром по дороге в школу я дольше обычного брожу под пальмами, без нужды встаю на колени перед малышами, пока приближающиеся шаги Поля не превращают мое беспокойство в нечто иное.

Почему у него такой испуганный вид, когда он заглядывает в мои утренние глаза? Но с какой стати я задаю себе этот вопрос? Я прекрасно знаю, почему мужчина и женщина начинают бояться друг друга. Мне нужно скрыться от его глаз. Он не должен разглядеть во мне женщину, предательницу-женщину. А то у него появится совсем иной страх. Он испугается, что эта хищница разъярится и сотрет его в порошок, как Севен крошит в порошок кусок мела. Хотя Полю как раз нечего бояться. Женщину сторожит надежный тюремщик – привычка, привычка заботиться о младших. Он младший, значит, он в безопасности. Как бы близко ко мне он ни подошел.

Но подобные рассуждения не заставят женщину испариться из его глаз. Испаряется только бренди. Впрочем, все прекрасно, пусть смотрит сколько угодно. Нужно обладать слишком большой душой, огромной душой, чтобы перепрыгнуть через барьер возраста. Ибо через этот барьер можно перепрыгнуть, потому что у Человека нет возраста.

За пальмами дождь чуть слышно падает на землю.

– Как вы себя чувствуете, мадам?

– Не спрашивайте, как я себя чувствую. Я никогда не знаю, что ответить на этот вопрос. – Куда пропала его вчерашняя рассеянность? Что произошло за эту ночь? Наконец-то я освобождаюсь от его взгляда. – Я никогда не знаю, что ответить на этот вопрос, – повторяю я, глядя на свои туфли.

– Что же мне у вас спросить?

– Спросите, о чем я думаю. Так вы скорее что-нибудь узнаете.

– Не хочу.

По-моему, он почувствовал запах моих духов: его щека подергивается, веки трепетно порхают.

– Боже мой, только не говорите, что вы уже взрослый. Я готова принести вам извинения от лица новой расы.

– Я не нуждаюсь в указаниях, что мне говорить.

– Не может быть, разве вы в состоянии сами придумать, что сказать?

– Я могу вам сказать только одно.

Я опускаю голову и чувствую, как из его глаз на меня низвергается голубой поток, бездонный, безграничный, как небо, поток голубизны. В мозгу проносится мысль, что сейчас я услышу стандартную формулу, классическое «Я люблю вас». Прямо сейчас, ранним весенним утром, перед началом занятий, на глазах у малышей, которые вьются вокруг меня и него, под негодующие и радостные возгласы старших детей, которые теснятся вокруг меня, него и малышей, в присутствии пальм и дождя, которые стеной стоят вокруг нас всех. Куда исчезла темная пасть минувшей ночи? Вот он, один из сверкающих мигов, которые я «срываю с ветвей весны», собирая руками и губами нектар смысла жизни, один из тех мигов, которыми я буду упиваться позже, когда мой сломленный дух «поникнет в заточеньи». Я кладу свою уродливую руку на ствол дерева. Теперь дождь проникает уже и под кроны пальм. Я смотрю на опавшие листья, которые так раздражают моего дорогого директора, потом перевожу взгляд на их зеленых братьев. Струи дождя на моем лице, словно пальцы любви. Словно пальцы Поля, если бы не тюремщик, стерегущий меня – женщину. Я его избранница, выстукивает мое сердце. После стольких холодных и голодных лет я снова избранница. Исполненная отваги и уверенности, не только милостью бренди, я поворачиваюсь к Полю. Пусть он произнесет эти слова. Слова не ранят. Я хочу услышать, как он их произнесет, только услышать, больше ничего.

Я улыбаюсь, поднимаю глаза и говорю шепотом:

– Что случилось, мой прекрасный малыш?

– Что я могу сделать для вас, мадам?

– Я хотела... я хотела... вы хотели что-то сказать?

– Только это. Что я могу сделать для вас, мадам?

«Я видела, – пишет Твинни и от избытка чувств с силой нажимает на карандаш, –

Мисс Воронтозов

около гроба. Она

принесла цветы.

Она села рядом с

Пату. Он

начал разговаривать с

Мисс Воронтозов».

В эту пятницу я не хожу по магазинам в обществе блудного сына господа бога – у нас в школе вечер. И всю эту неделю я так поглощена нарядами наших ста пятидесяти детей, разучиванием танцев, репетициями с оркестром и своим приготовительным классом, не говоря уже о судорожных, отчаянных усилиях не запустить ежевечернюю работу над хрестоматиями, что у меня не остается ни времени, ни сил подумать, какое место занимают в моей жизни блудный сын, старший инспектор, его преподобие каноник, Раухия и даже фотография Юджина. За эту фантастическую рабочую неделю нескончаемая битва женщины с учительницей завершается почти полным разгромом женщины, вечно страдающей какими-нибудь сердечными недугами, поэтому, когда предпраздничная суматоха достигает кульминации и я наконец прихожу в сумерках в Дом собраний, в темно-красном вечернем платье, отягощенном отделкой из бархата, непомерно широкими рукавами и воспоминаниями, и в белом меховом жакете, обладающем свойством притягивать руки мужчин, мне тем не менее нет дела ни до одного мужчины. Я учительница с головы до пят, строгая учительница.