Дом в Порубежье (рассказы) - Уильям Ходжсон

Тогда я, хотя и был покорен ее заботой, строгим голосом велел ей оставить меня в покое и спуститься вниз в каюту. Но она не послушалась и весьма решительно, хоть и шепотом, заявила, что если я готов подвергать себя опасности, то и она тоже. Я поколебался с минуту, но потом решил дойти только до среза полуюта, а на главную палубу не спускаться.

Я молча подошел к срезу, и моя жена последовала за мной. Стоя у проходившего через срез леера, я посветил фонарем, но ничего не увидел и не услышал, так как постукивание прекратилось. Затем оно возобновилось вроде бы ближе к главной мачте по левому борту. Я повернул туда фонарь, и на одно короткое мгновение мне показалось, будто я вижу какое-то существо бледного цвета. Я тут же поднял револьвер и выстрелил, и моя жена поступила точно так же, хотя и без моего приказа. Слившись, грохот двух выстрелов гулким эхом прокатился по палубам, и после того как он стих, нам показалось, будто мы слышим постукивание, удаляющееся в сторону носа.

Мы еще немного постояли, прислушиваясь и озираясь по сторонам, но все вокруг было тихо, и вскоре я согласился сойти вниз и запереть сходный люк, как того хотела моя жена, ибо в ее словах о бесполезности моего пребывания на палубе было немало здравого смысла.

Ночь прошла довольно спокойно, и на следующее утро я очень тщательно осмотрел судно, палубы, заросли травы перед ним и его борта. Затем я снял крышки с люков и спустился в трюмы, но нигде не обнаружил ничего необычного.

Вечером, в конце ужина, мы услышали грохот трех страшных ударов, нанесенных по правому борту судна. Я тут же вскочил на ноги, схватил и зажег потайной фонарь, который держал под рукой, а затем быстро, не говоря ни слова, выбежал на палубу. Револьвер уже лежал в моем кармане, и мне не пришлось переобуваться, поскольку на мне были мягкие комнатные туфли. В сходном люке я оставил топор, и теперь, поднимаясь по лестнице, я схватил его. Выбежав на палубу, я тихо подошел к борту и отдернул парусиновую дверь; затем я высунулся наружу и открыл шторку фонаря, осветив тот участок травы, откуда, видимо, доносились звуки ударов, но ничего необычного не обнаружил. Даже трава, казалось, не колыхалась. И поэтому я вскоре втянул голову назад и задернул парусиновый полог, ведь было бы глупо долго выглядывать наружу, когда, возможно, здесь, под травой, рыскают гигантские осьминоги.

Я пробыл на корме до полуночи, в основном негромко разговаривая с женой, которая поднялась в сходный люк. Иногда мы слышали стук то об один борт судна, то о другой. А между более громкими стуками и легкое постукивание, с которого все и началось.

Около полуночи, осознав, что я ничего не могу поделать и что невидимые существа, по-видимому, окружающие нас, не причинят нам вреда, мы с женой, надежно заперев дверь сходного люка, спустились вниз.

Было около, пожалуй, двух часов ночи, когда мой беспокойный сон нарушил отчаянный визг нашего огромного борова. Я оперся на локоть, прислушался и окончательно проснулся. Я сел в постели и встал ногами на пол. Моя жена, судя по ее дыханию, мирно спала, поэтому мне удалось, не потревожив ее, накинуть на себя те несколько предметов одежды, которые составляли мой гардероб.

Затем я зажег фонарь, опустил шторку и, взяв топор в другую руку, спешно направился к двери, ведшей из передней части кают-компании на главную палубу, под спасительный срез полуюта. Перед тем как лечь спать, я замкнул эту дверь на ключ и теперь бесшумно открыл ее и очень осторожно повернул ручку. Я посмотрел вдоль тускло освещенной главной палубы, но ничего не увидел. Тогда я приподнял шторку и направил луч света на палубы, но и после этого не обнаружил ничего необычного.

Пронзительный визг свиньи уже давно сменился полной тишиной, и нигде не было слышно ни звука, если не считать редкого, случайного постукивания, доносившегося, по-видимому, от борта судна. Собравшись с духом, я вышел на палубу и медленно, светя перед собой, двинулся вперед. Вдруг из носовой части судна до меня донесся топот и скрип, да так громко и близко, что я чуть, как говорится, не дал деру. Пожалуй, целую минуту я простоял в нерешительности, освещая все вокруг себя и гадая, не прыгнет ли на меня из темноты какое-нибудь омерзительное существо. И тут я неожиданно вспомнил, что не закрыл дверь, ведущую в кают-компанию, и подумал, что, если по палубам действительно бродит какое-нибудь опасное существо, оно могло добраться до моих спящих жены и ребенка. При этой мысли я, развернувшись, помчался обратно на корму и ворвался через дверь в каюту. Убедившись, что с моими двумя сонями ничего не произошло, я вернулся на палубу, затворил дверь и закрыл ее на ключ.

И вот, чувствуя себя очень одиноко на темной палубе и лишенным пути к отступлению, я был вынужден призвать все свое мужество, иначе бы не смог сдвинуться с места и никогда бы не узнал причину визга свиньи и топота. Тем не менее я зашагал вперед и по праву могу гордиться этим, поскольку одиночество и ужасное равнодушие Травяного мира лишали, как ни прискорбно, человека отваги.

Я с крайней осторожностью приближался к пустой баковой надстройке: светил вокруг себя фонарем и крепко держал топор, и сердце в моей груди трепетало — такой страх владел мною. Однако я все же подошел к свинарнику, и там моим глазам предстало ужасное зрелище. Свинья, громадный боров весом в четыреста фунтов, вытащенная на палубу, лежала мертвой перед свинарником со вспоротым животом. Железные прутья свинарника — толстые прутья — были раздвинуты, словно это были соломинки, а его помещение и палубы залиты кровью.

Однако я уже не мог оставаться там, ибо неожиданно осознал, что это проделки какого-то чудовищного существа, которое, возможно, в этот момент подкрадывается ко мне; охваченный этой мыслью, непреоборимым страхом, лишившим меня мужества, я развернулся и бегом пустился в кают-компанию и остановился лишь тогда, когда запер на замок прочную дверь, защищавшую меня от того существа, которое столь жестоко расправилось с хряком. Стоя там и мелко дрожа от испуга, я непрестанно спрашивал себя, что же это за зверь, легко раздвинувший железные прутья и, как котенка, зарезавший борова. А потом задался и более существенными вопросами: как оно проникло на борт и где прячется? И снова — что это? И так в течение долгого времени, пока немного не успокоился.

Однако в эту ночь я так и не сомкнул глаз.

Утром, когда проснулась жена, я рассказал ей о ночном происшествии. Она сильно побледнела и принялась укорять меня за то, что я все же вышел на палубу, говорить, что я без нужды подверг себя опасности и что мне, во всяком случае, не следовало оставлять ее одну, спящую и не ведающую о том, что происходит. А затем она заплакала, и мне пришлось утешать ее. Однако, успокоившись, она решила подняться со мной на палубу, чтобы при свете дня посмотреть на следы ночного происшествия. И от этого решения мне не удалось ее отговорить, хотя я и заверил ее, что ничего бы ей не сказал, если бы не хотел предостеречь ее от прогулок между кают-компанией и камбузом до тех пор, пока я не осмотрю тщательно палубы. Но, как я уже сказал, мне не удалось отговорить ее от намерения сопровождать меня, и поэтому я был вынужден, против своего желания, разрешить ей пойти со мной. Мы вышли на палубу через дверь, открывавшуюся под срезом полуюта; моя жена неуклюже держала обеими руками заряженный револьвер, я же свой в левой руке, а топор на длинном топорище в правой — и был готов в любой момент пустить их в дело.