Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он ненадолго задумался, а потом сказал:
– Трудно мне сейчас вспомнить, какая она была, какой ее к нам привезли из Сибири. Наверное, была б красивая, запомнил бы. Значит, возможно, уже привезли… вот такой, как сейчас. С другой стороны, по первости она жила не в тюрьме, а на квартире, и оттуда однажды пыталась сбежать, переодевшись в одежду солдата. А еще до этого, кстати, подозревали ее в двух преступлениях – убийстве местного лавочника, Никитина, и краже крупной денежной суммы у поселенца Юровского, еврея из Одессы, переехавшего сюда три года назад.
– Пятьдесят шесть тысяч, Антон Павлович, – вставил Ракитин. – Представляете?
Чехов тихо присвистнул. Удивляла одновременно и сама сумма, и то, что она вообще водилась у кого-то из местных жителей.
«Хотя Юровский, как сказал Жмыхов, еврей, а у них деньги обычно водятся порядочные…»
– Пойдемте кухню смотреть? – спросил Ракитин.
– Пойдемте, – кивнул Чехов.
Они пошли вдоль казармы, в которой содержались обычные заключенные. Двери и окна ее были распахнуты настежь; арестанты бродили свободно и ничем особым не занимались – видно, образовалась передышка в работе.
– Я отойду ненадолго, а вы пока без меня, ладно? – сказал Жмыхов и, дождавшись кивка Ракитина, устремился между двух казарм в неизвестном направлении.
– Ну и как вам? – спросил провожатый Чехова, когда надзиратель скрылся из виду. – Увидели, что хотели?
– Сложно сказать, – ответил Антон Павлович, – хотел ли я в самом деле это видеть или нет… но, в любом случае, спасибо, что свозили.
– Было бы за что… – буркнул Ракитин.
Дальше они шли молча. Чехов размышлял о судьбах здешних людей, думал, каково это – жить в подобных камерах, грязных и темных, не имея возможности уединиться даже для молитвы, постоянно испытывая неудобства и лишения. Антон Павлович вполне представлял, что происходит в казармах с наступлением темноты: кто-то наверняка спорит, кто-то – дерется, добиваясь правды или просто изливая агрессию, накопленную за время, проведенное взаперти. Злее всего наверняка кандальные: их бессилие сравнимо только с парализованным больным.
«И притом барон Корф утверждает, что здесь заключенные живут лучше, чем где бы то ни было… а потом еще и рассказывает об этом на материке, и все ему верят!..»
– Не пойду! – вскричал кто-то за углом.
– Стой, гад! – рявкнул другой голос. – В кандальную запру!
Из-за угла выскочил грязный и худющий мужичок в порванной рубахе и брюках, подпоясанных веревкой. В руке у незнакомца была солдатская фуражка. Завидев Чехова и Ракитина, беглец замер, растерянный, и его преследователь, молодой еще надзиратель, воспользовался этим и сбил арестанта с ног.
Фуражка выпала из рук мужичка и, прокатившись по земле, упала к ногам литератора.
– Попался, зараза… – припечатав грязного мужичка к земле, прошипел тюремщик.
Тут он заметил, что кто-то стоит справа от него, резко повернул голову и уставился на Чехова и его провожатого.
– Что тут происходит? – хмурясь, спросил Ракитин.
– Фуражку мою хотел спереть, – обиженно пробубнил тюремщик.
– Да какой спереть… – просипел мужичок. – Она ж просто… на крыльце валялась…
– Молчать! – шикнул на него солдат.
– И ты за фуражку его в кандальную сунуть хотел? – раздраженно спросил Ракитин.
При этом он косился в сторону Чехова – надеясь, видимо, что литератор внезапно утратил слух.
Но Антон Павлович, конечно же, все слышал.
– Ну, а воровать у солдата это разве… – пробормотал надзиратель и, не договорив, стих.
– Забирай свою фуражку и возвращайся в казарму, а мужика этого оставь, – сквозь зубы процедил Ракитин.
Надзиратель обиженно шмыгнул носом, однако спорить с офицером не стал: встав с земли, подошел к оброненному головному убору, поднял его и ушел обратно за угол. Чехов заметил, что вороватый мужичок медленно и осторожно начал отползать прочь – боясь, видно, что Ракитин сейчас и его прижучит. Впрочем, маневр арестанта от офицера не укрылся.
– А ну, иди давай! – притопнув ногой, рявкнул он.
Мужичок прямо из положения лежа метнулся прочь, на ходу бросив:
– Простите, ваше благородие! Больше не повторится!
– Не повторится, как же… – тихо проворчал Ракитин.
– Неужто он и вправду готов был его в кандалы заковать? – спросил Чехов, когда оба – и солдат, и арестант – скрылись из виду.
– Да нет, конечно, – поморщился Ракитин. – Уверяю вас, здесь это – всего лишь фигура речи. Просто припугивают распоясавшихся арестантов…
Он говорил что-то еще, но Чехов быстро бросил слушать – офицер, как мог, защищал своих, и Антон Павлович не осуждал его за это: в конце концов, каждый должен принимать чью-то сторону. В то же время литератор понимал, что в кандальную далеко не всегда сажают тех, кто серьезно провинился – вполне возможно, что кто-то из обитателей общей камеры попал туда за сущую мелочь.
За ту же поднятую с крыльца фуражку рассеянного солдата.
И от мысли этой на душе у Чехова стало препогано.
* * *
1967
«Из порта радости в порт грусти» – вывел Владимир Андреевич на странице своего дневника и исподлобья посмотрел на полы палатки: они висели неподвижно – в окрестностях Хабаровска, где туристы встали лагерем, ветра практически не было. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Привезенцев вновь склонился над дневником.
Переправа с острова на материк оставила в его душе противоречивые чувства, которыми он мог поделиться только с листом бумаги. Альберт выслушал бы режиссера, без вопросов, но Владимир Андреевич мудро решил оградить старого друга от лишнего негатива.
«Он и сам, уверен, все видит, просто старается внимания не обращать, – подумал Привезенцев, выводя на тетрадном листе очередное слово. – А, значит, и мне не стоит жаловаться. Мелко это и несолидно».
Чернила разливались по листам словами откровений.
«В Холмске нас провожали, как героев. Народу нагнали – тьма тьмущая. Люди улыбались, махали мне, когда я наводил на них камеру, я махал в ответ. Приехала Соня с детьми (милые, я очень рад вас был видеть, хорошо, что приехали!!!). В те мгновения я даже ненадолго решил, что путешествие, которое нас ждет, будет не столько утомительным, сколько увлекательным…
Но по мере того, как наш паром приближался к материку, по мере того, как из утренней дымки выступали очертания порта Ванино, я все чаще и чаще ловил себя на мысли, что в нашем мире хорошее и плохое, ангелы и бесы ходят слишком близко друг к другу. Там нам улыбались и махали вослед, здесь же не обращали внимания, поскольку собрались вовсе не для нашей встречи: вчерашним вечером из Вьетнама вернулся наш теплоход «Туркестан», якобы отвозивший тамошним жителям гуманитарную помощь. Во время этой миссии в стычке с американцами погиб наш матрос, Николай Рыбачук, и теперь его оплакивали всем Союзом. На самом же деле все (как обычно) не то, чем кажется: людям сведущим известно, что взаправду наши соотечественники воюют на стороне вьетнамцев,
