Новый Мир ( № 1 2007) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жена вдруг одним движением придвинулась к нему, обняла, прижалась щекой к его плечу и, словно баюкая, тихонько запела:
— Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно... Н-н... А?.. — И отпрянула.
— Что опять?
— Никита, я слова забыла! Ники-ит?! — Забормотала, повторяя первые строчки: — Ты обнимаешь нежно-о... А как дальше?
— Хм, да я не знаю, дорогая. И не знал никогда.
— Ну как! Мы же постоянно пели... Вот это да!.. Позо-ор!
Жена согнулась на скамейке, стиснула голову руками.
— Позор какой! Позор!..
В отличие от него, выбиравшегося за пределы Москвы считанные разы, она с детства любила походы, была членом туристских клубов, на антресолях лежал огромный рюкзак со спальным ковриком, сапогами, котелком... Она и понравилась Сергееву за эту присущую туристам жизнерадостность, открытость. Они познакомились во время вступительных экзаменов в одно театральное училище, куда оба в каком-то отчаянии пытались поступить; у обоих это была не первая попытка, обоим было далеко за двадцать (ему — двадцать шесть, а ей — двадцать пять), и оба, провалившись, уже не особенно удивились и расстроились... Нашли друг друга, сидя в каморке-подвале у своих давних приятелей — декораторов училищной студии, и быстро, словно бы тоже в отчаянии, решили жить вместе... Там же, в каморке, встретились с иконописцем Андреем, тоже приятелем декораторов, и с тех пор часто приезжали к нему на Клязьму. Шесть лет уже...
За несколько первых месяцев будущая жена успела потаскать Сергеева на Селигер, в Карелию, разок они даже спустились на байдарке по Ахтубе, но потом она забеременела, и туризм остался в прошлом. К ним иногда приходили ее соратники, пели свои песни, пили чай на травах, на паласе раскладывали подробные карты, вспоминали былые путешествия, мечтали о новых, даже маршруты прокладывали. Но до реализации не доходило: куда с маленьким ребенком? А теперь вот и второй...
— Никит, ну вспомни! — Жена чуть не плакала и шепотом все повторяла: — Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно... Изгиб гитары желтой...
В шутку на мотив песни Сергеев прогудел где-то когда-то услышанное:
— Нам целый мир чужбина.
— Что? — Жена на секунду воспряла, но тут же толкнула его в плечо: — Да ну тебя вообще! Я же серьезно... Ой, позорище!
А потом, плюнув, наверно, на эту строчку, запела красиво, душевно и оттого особенно, невыносимо сейчас для Сергеева раздражающе:
Качнется купол неба — большой и ярко-снежный,
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
— Да никто не собрался! — громко хмыкнул он. — Как придурки вдвоем. И шашлыков на три дня... — Привстав, плеснул в рюмку водки.
— Не пей, давай дождемся.
— Понятно. — Он сделал вид, что обиделся, стал переворачивать шашлыки.
Жена сидела насупленная и тоже словно обиженная; Сергеев чувствовал — вот-вот не выдержит и спровоцирует ее на выяснение отношений.
Появился сын, спасительно выпалил:
— Там Дашка плачет!
И жена побежала в дом.
6
Стемнело совсем; шашлыки медленно подсыхали. Жена несколько раз предлагала начать ужинать, Сергеев отмалчивался. Она звонила ребятам, потом сообщала, кто где находится.
— А-а, — злился Сергеев, — вечно все хрен знает как.
Оставаясь один у мангала, он делал глоток водки, выкуривал сигарету. Теперь самым правильным казалось лечь спать. Просто свернуться калачиком на кровати, накрыться одеялом. А завтра, со свежими силами, общаться, пить пиво, закусывать холодным мясом; он понимал, что ребята задерживались не по своей воле — из-за дел, на работе, стояли в пробке, — но это понимание пересиливала какая-то смешная, ненастоящая, но острая, до слез, обида. Такая обида прокалывала его давным-давно, в детстве.
В детстве было несколько раз: ему снилось, что его обижают родители, одноклассники, обижают откровенно, с удовольствием, и он просыпался оттого, что плачет. Полежав и поняв, что это было во сне, он все-таки полдня ходил надув щеки, с родителями не разговаривал, не играл с одноклассниками. И как-то приятно было сознавать, что он обижен, обижен всерьез, справедливо, хотя обиду ему нанесли в его собственном сне.
И сейчас, услышав шум подъезжающей к воротам машины, а потом и гудок: открывайте, дескать! — он пошел туда с единственной целью: показать, что обижен. Он представлял, как обиду заметят, начнут извиняться за опоздание, он же махнет рукой, вернется сюда, в темноту, к остывшим, испорченным шашлыкам...
Ворота были легкие, распахивались сами, достаточно было снять крюк. Но то ли Сергеев разучился, то ли крюк приржавел к петле — никак не получалось. На помощь из машины вылез Володька. Не здороваясь, ударил ребром кулака по крюку, тот вылетел. Створки ворот распались... Сергеев отошел.
Володька работал актером в малоизвестном театре, каких десятки в Москве. Пик Володькиной известности пришелся на тот год, когда отмечали двухсотлетие Пушкина. Тогда его рвали на части... Дело в том, что он был слегка похож на Пушкина — невысокий, некрасивый, сухощавый, толстогубый, к тому же кудрявый, хотя и уже полулысый. Его сняли в “реставрации событий” нескольких юбилейных программ, приглашали участвовать в представлениях в роли Пушкина. Он гулял в цилиндре и с бакенбардами по Тверской, декламировал своим грубоватым, хрипловатым, но поэтическим, поставленным голосом “Москва, как много в этом звуке!..” с трибуны на Пушкинской площади... Но юбилей закончился, и Володька вернулся в свои обычные театральные будни — играл перед полупустым залом зайчиков и стареющих юношей. Стал больше пить и чаще психовать. Что-то в нем те недели популярности сломали, другим он стал.
— Давай, Ник, помогай! — крикнул Володька, вытаскивая с заднего сиденья “опеля” пакеты; из-за руля медленно выбиралась полная, грузная Наталья.
Сергеев, кривя губы, принял пакет. Его обиды не замечали...
— Тише! Только тише! — встретила испуганно-радостным шипением жена. — Дашка только уснула!
— Ну отнеси ее в ту комнату, — тоже шипением ответил Сергеев, не зная, что делать с шуршащим при каждом движении пакетом.
Жена подхватила дочку, ушла. Сергеев поставил пакет на стул; пакет тут же стал расползаться, вываливая бутылки, банки с маринованными огурцами, сыр, колбасу.
— Ч-черт! — Пришлось расставлять все это на столе.
— Ну, чего? — Как всегда, с хозяйским выдохом вошла Наталья, большая, некрасивая, немолодая женщина в зеленом спортивном костюме; она руководила полуподпольной фирмой по выдаче виз и потому привыкла чувствовать себя начальницей. — Да у вас готово все?!
— Давным-давно, — проворчал Сергеев. — Даже шашлык засохнуть успел.
— О, привет, дорогая! — вскричала Наталья, пошла навстречу жене Сергеева, разведя руки; они традиционно поцеловались.
Заговорили о детях, спрашивали друг друга: а где остальные? Сергеев вышел на улицу.
Володька еще возился возле машины. Становилось всерьез, по предзимнему, прохладно; Сергеев вернулся к мангалу, налил себе водки, снял с шампура кусок мяса. Выпил и закусил... Да, одни приехали, теперь ждать остальных. По крайней мере скорей бы Андрюха хотя бы, и можно спокойно сесть...
Сергеев устроился на скамейке, застегнул куртку, поднял воротник. Медленно достал пачку “Винстона”, медленно вытянул сигарету. Щелкнул зажигалкой, посмотрел на сине-желтый огонек и прикурил... Торчать в доме не хотелось — слушать женскую трескотню о всяких проблемах, каких-нибудь пустяках, что произошли за все те месяцы, пока не виделись... Нет, лучше здесь.
Мягко хлопнула дверца “опеля”, пискнула сигнализация. “Хм, а Володька-то молодец”.
Уже два года Володька с Натальей явно были близки; может, до этого самого и не доходило, но к Андрюхе они всегда приезжали вдвоем, и в Москве, говорят, их часто встречали вместе; Наталья всячески выказывала Володьке свою симпатию, а он не протестовал. Наоборот, снисходительно-небрежно вел себя с ней, как с влюбленной женщиной. И в то же время прислуживал... Вообще, правильно с его стороны — Наталья тетка не бедная, за такой — как за стеной. Хотя... Сергеев представил ее лицо с дрябловатыми щеками и загнутыми книзу уголками губ, почти квадратную фигуру, жидковатые завитые волосы, и его передернуло. Нет, дурак будет Володька, если увязнет. Пусть и не красавец сам, но с такой жить... “Да ну! Что я? — опомнился, мотнул головой Сергеев. — Зачем я-то об этом думаю?” И он плеснул в центр еле заметного в темноте кружка рюмки граммов тридцать.
