Загнанный - Василий Павлович Щепетнёв

— Ах, как я люблю Париж! — услышал он за спиной и слегка замедлил шаг: говорили по-русски. Женщина. Экзальтированная особа, из тех, что бредит Парижем, мечтает о Париже, и вот теперь, когда она в Париже — что? Что она будет делать? Будто Париж сам по себе может что-то решить и что-то устроить.

Ильичу не было никакого дела до того, чем займется соотечественница в Париже. Но отчего бы и не послушать, не узнать, за каким лешим принесло сюда эту дамочку.

— Все любят Париж, дорогая, но не всем он отвечает взаимностью, — это мужчина, голос блеклый, усталый.

Ильич остановился у витрины и стал рассматривать выставленные товары — чемоданы, саквояжи, трости, зонтики. Всё для путешествия!

Пара прошла мимо него, и теперь он их мог разглядеть, пусть и со спины. Женщине лет тридцать, мужчине, пожалуй, все сорок пять. Одеты скорее добротно, нежели модно, одежде года три, четыре. ещё при деньгах, но начинают экономить. Кто они? Очевидно, эмигранты. Мужчина в России был, скорее всего, инженером из крупных, и здесь тоже работает тем же инженером, но уже не крупным. А женщина была женщиной. То есть женой при муже. Ильич ещё с ранних лет изучал приёмы шпиков, знание это помогало распознавать слежку, уходить от слежки, а, при необходимости, вести слежку самому. Случалось, случалось. Давно.

Он не спеша двинулся за парой. Направление совпадало, время было, почему бы не размяться, проверить, не потерял ли сноровку.

Хотя сноровки никакой не требовалось: пара шла самым спокойным шагом, не оглядываясь, совершенно не тревожась, выслеживают их, или нет. Кому они нужны?

Он даже позавидовал им — их беспечности, их спокойствию. Минуту или две. И запомнил, при случае можно будет изобразить подобную пару: русские, эмигранты, но устроились почти хорошо. Если не шикуют, то и не бедствуют.

Ильич продолжал слушать разговор, уже без интереса, просто для тренировки. Да, угадал. Мужчина работает инженером на заводе Рено, должность приличная, но он достоин лучшего, так считает жена, которая изучает живопись позднего средневековья и хотела бы работать в художественном салоне. Не сейчас работать, а позже, когда получит признание в академической среде и станет магистром искусств.

Ну, ну, голубушка, дерзай. Франция испытывает острейшую нужду в новоявленных магистрах, разумеется, иначе и быть не может.

А вдруг и испытывает? Не сделать ли Надю экспертом в области новейшего искусства? Ходить с загадочным видам по выставкам и салонам, ничего прямо не говорить, лишь тонко улыбаться — глядишь, и получишь признание. Ну да, он же художник, нельзя об этом забывать, нельзя и другим позволять об этом забывать. Вот только других пока нет, ни связей, ни явок, так, по сусекам поскребли, по амбарам помели, набрали вдвоем с Надей на колобок совсем скудный, всё больше из сору, из старого меньшевистского сору. Из тех, кому с Советской властью не по пути. Перед ними он разыграл Дмитрия, младшего брата. Поверили! Как не поверить, ведь похож? Похож. Владимир Ильич умер? Умер, во всех газетах публикации. Ну, а если умер, то братцу, понятно, нужно срочно искать безопасное место, иначе вдруг да и потянет умерший за собой. С деспотиями это бывает, а то, что в России теперь деспотия, меньшевистский сор почему-то уверен.

Не деспотия, а диктатура! Диктатура партии! Его партии!

Его ли? Если он умер?

Он свернул на улицу поплоше, улицу, на которой любить Париж труднее. Сам он к Парижу не испытывал чувств как таковых. Какие могут быть чувства к городу? Есть города удобные для революционера, а есть неудобные. В удобных полиция снисходительна, в удобных цены приемлемые, в удобных есть все условия для плодотворной работы, вот как в Лонжюмо. А есть города неудобные. Это реальность, это следует знать, но любить? Мелкобуржуазные «чуйства», внушенные прочитанными в детстве романтическими книжечками.

Он зашел в кофейню, сел у окна, заказал кофе и газету. Очень удобно — сидишь в тепле, а шпик, если таковой есть, мерзнет на улице, что сразу ставит того в положение подчиненного, положение обиженного. Но нет, это он страхуется, а слежки за ним нет. Парижской полиции нет дела до американского художника-новатора, русским эмигрантам нет дела до Дмитрия Ульянова: политический вес Митеньки и прежде был ничтожен, сейчас же, после объявленной смерти Ленина, и вовсе отрицателен.

В окно было видна цель, ювелирная лавка Брейлихса и Сыновей. Вернее, одного Брейлихса, сыновья — дань традиции, оба сына погибли под Верденом.

Он наблюдал, наблюдал, но ничего подозрительного не вынаблюдал. Так и должно быть

И когда до закрытия лавочки оставалось десять минут, он покинул кофейню.

В лавке его встретил сам Брейлихс, ему телефонировали насчет посетителя.

— Мадам Амелия, дорогая, вы можете идти. Желаю вашему племяннику Жоржу поскорее выздороветь, — сказал ювелир женщине неопределенных лет, ближе к пятидесяти, чем к тридцати.

Женщина суетливо собралась, и быстро покинула помещение.

— Прошу, прошу, проходите, — ювелир запер дверь, повесил табличку «закрыто», и повёл Ильича в недра лавочки.

Дела у ювелира, судя по всему, шли ни шатко ни валко. Он не был ювелиром первого разряда из тех, что держат большие магазин с полудюжиной приказчиков на главной ювелирной улице города. Не был он и ювелиром второго разряда, поскромнее первого, но с претензиями. Он был ювелиром третьего разряда, всех служащих — мадам Амелия на все руки, лавочка скромная, в полуподвале, но в ней можно был купить и колечко для помолвки с небольшим бриллиантиком, и свадебное кольцо с бриллиантиком побольше. Для буржуа

нижнего среднего класса.

Ильичу ювелира рекомендовал старый партийный товарищ, из-за болезни отошедший от активной работы ещё перед войной, поселившийся в Париже и живущий на наследство, полученное в двенадцатом году. Может, и не из-за болезни отошёл от активной работы, а из-за наследства? Теперь уже неважно. Ювелир социалистом не был, социалистам не сочувствовал, и уже этим заслуживал доверия. Потому Ильич к нему и пришёл. Принес бриллиантик — оценить, продать. Выбрал поменьше. Незачем вводить в искушение.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — ювелир усадил Ильича на видавший виды стул, сам же, вставив в глаз лупу, принялся рассматривать бриллиант, поместив тот на бархотку. Потом пинцетом переместил камень на чашечку весов.

— Что ж, камень неплохой. Не самый хороший, нет, но неплохой. До войны за этот камень вы бы могли выручить… — ювелир сделал паузу, — скажем, тысячу франков. Может быть, даже тысячу двести. Полновесных довоенных франков. Но! — ювелир направил указательный палец левой руки в потолок. — Но была