Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И каждую ночь один из “джентльменов удачи” должен был выдумывать волнующую историю из своей жизни о занятиях любовью с взрослыми тётеньками, изобилующую самыми фантастическими подробностями. И железные солдатские койки скрипели под онанирующими мальчуганами.
Главным в нашей палате был двоечник-переросток Вова Кушнир, старше нас лет на пять, сидящий по два-три года в каждом классе. Вот он-то и следил за тем, чтобы дрочили все. А те, кто, как я, категорически отказывался принимать участие в “оргии”, должны были по очереди влезать на стол, стоящий посередине палаты, и, спустив трусы, делать хулиганские непристойные движения нижней частью тела и при этом громко повторять: “Лук, чеснок, горчица, перец!” А остальные направляли на “артиста” свет от ручных фонарей и хихикали. И вот когда подошла моя очередь и я вынужден был вскочить на стол и вихлять тощей мальчишечьей задницей, дверь распахнулась и на пороге возникла фигура нашей строгой воспитательницы с заспанной физиономией. Некоторое время она изумлённо смотрела на освещённую лучами фонарей бесстыжую фигурёнку, которая, издав испуганный крик, нырнула в кровать под одеяло. На этом выступления на столе были навсегда закончены.
Стеклянная каша
Но однажды наша шхуна чуть было не лишилась всей команды. И “Весёлый Роджер” несколько недель сиротливо покоился в запертой тумбочке.
У одной из немецких поварих, готовящей интернатским детям еду, под Сталинградом погибли сыновья и муж. Заглушив боль и затаив злобу, она решила отомстить за утрату близких… На ужин приготовила нам кашу, в которую насыпала толчёного стекла. Ночью нескольких мальчишек из соседней палаты пришлось срочно госпитализировать из-за сильных болей в животе. А наутро и вся наша команда очутилась в военном госпитале: искали, нет ли стекла в наших желудках и кишках.
Поскольку я был сыном коменданта, то был взят в госпитале под особый контроль и помещён в отдельную большую палату с громадным, во всю стену, окном, доходящим до самого пола. Дверь из палаты вела в длиннющие пустынные коридоры, и за всё время моего пребывания я не встретил в них ни одного больного. После пренеприятнейшего утреннего осмотра меня отводили в палату, и я до позднего вечера сидел или лежал в полном одиночестве. Был сентябрь. За окном виднелись деревья большого парка, в котором никогда никого не было видно. Дни стояли холодные. На фоне синего-пресинего ясного неба – ярко-жёлтые кроны деревьев. Я садился у окна, смотрел на небо, и знакомое щемящее чувство одиночества снова охватывало меня…
Однажды я спросил нянечку, есть ли в этом отделении больные кроме меня. Оказалось, что в одной из палат лежит мальчик, у которого опасное воспаление мозга, называется “менингит”. Незнакомое слово вызвало у меня страх, но я всё же решил посмотреть на этого больного и пришёл к нему в палату. На кровати, укрытый по горло серым больничным одеялом, лежал совсем маленький мальчик, обритый наголо, и удивлённо смотрел на меня большими и какими-то необыкновенно добрыми глазами. Он сообщил мне, что ему пять лет, что лежит он здесь очень и очень давно и не знает, когда родители заберут его отсюда. Мне стало жалко его. “Ты так и лежишь все дни совсем один?” Он улыбнулся и задумчиво произнёс: “Ведь я не один. Я с петушком. Хочешь, я тебе его покажу?” – и он вынул руку из-под одеяла, держа в ней странную игрушку, сшитую из разноцветных лоскутов, отдалённо напоминающую петуха. В этом огромном красном клюве, в раздражающе ярких цветах лоскутков, в какой-то неправильной форме петушка было что-то навязчивое, болезненное и отталкивающее. Я ушёл и больше в эту палату не возвращался. Но в моей памяти почему-то часто потом всплывало необычное лицо этого больного мальчика с большими лучезарными глазами и эта странная игрушка в его руке.
Спустя многие десятилетия, в Париже на выставке Art brut я натолкнулся на тряпичную птицу, сотворённую в сороковые годы неизвестным параноиком, и мне мгновенно вспомнился причудливый петушок больного мальчика из военного госпиталя.
Кошмарный вернисаж
В дни рождения советских вождей к нам в интернат привозили немецких пионеров. Цвет пионерского галстука был не как у нас – ярко-алый, а ярко-синий. И в зале, где мы пели песни о Родине и Сталине, звучали песни немецких мальчиков о “геноссе Вильгельме Пике”. Напоследок мы все вместе исполняли “гимн” немецких пионеров, слова которого я помню по сей день:
Взвейтесь кострами, синие ночи!Мы пионеры – дети рабочих.Близится эра светлых годов.Клич пионера: “Всегда будь готов!”.И когда в один из весенних дней нас посадили в автобус, где уже сидели пионеры в синих галстуках, мы подумали, что едем в их школу попеть о наших вождях. Ехали мы довольно долго, и нас ввезли в большие ворота на территорию бывшего концлагеря, превращённого в музей.
Поскольку это был день открытия музея, то было довольно много людей с хмурыми лицами, слушавших русских и немецких ораторов, выступавших с деревянной лагерной вышки. Играли траурные и победные марши. А затем нас вместе с немецкими пионерами провели по этому страшному музею.
И в память навечно врезалось увиденное: бараки с рядами нар, комнаты, доверху заполненные старой одеждой, костылями и протезами, очками, но больше всего поражала комната, набитая волосами, состриженными с голов и тел заключённых. И опять в нос ударил запах тления из кёнигсбергского подвала с сидящими за столом покойниками…
Оккупационная жизнь
На летние каникулы родители забирали меня домой. Комендатура в Бранд-Эрбисдорфе была небольшая, состоящая из дюжины советских солдат и нескольких офицеров.
В задачу солдат, кроме хозяйственных дел, входило трёхразовое хождение по тихим улочкам немецкого городка в поисках загулявшего русского солдата или просрочившего увольнительную и не вернувшегося вовремя в военную часть, расположенную по соседству с городом. Для проштрафившихся в подвале трёхэтажного здания комендатуры была устроена довольно сносная гауптвахта. Летом подвальное окошко гауптвахты не закрывалось, и из неё доносились песни и крики пьяного бузилы.
Но вот начальником гарнизона был назначен свирепый блюститель воинской чести и образцовых нравов, и комендантскому патрулю приходилось каждый раз возвращаться без “улова”. Со скуки солдаты брали из местного зверинца маленького медвежонка и растили его до тех пор, пока избалованный медвежонок не превращался в здоровенного бурого верзилу и даже в своих забавах становился опасным. Повзрослевший мишка жаждал, как и в детстве, борьбы с солдатами и мог среди ночи подойти
