Амур-батюшка (Книга 2) - Николай Задорнов

Егор работал, старался, сухое могучее тело его изнемогало от напряжения. А Барабанов раздобрел, сам торгашил, обижал людей, искал случая утолить свою корысть. Он давал приют беглым каторжникам и заставлял их работать на росчистях, на пашне за харчи.

- Это разлюбезное дело! - говаривал он. - Принайми и ты, Егор, бродяжек.

- Нет, мне не надо, - отвечал Кузнецов. - Я сам слажу. Подневольный человек мне не помощник, он мне только радость отравит. Я уж как-нибудь со своей семьей.

Егор знал, что жадные, хищные богачи могут завестись и здесь. Но знал он и другое: что основа жизни должна быть тут кем-то заложена не из большой корысти, а из желания жить вольно, справедливо. На это полагал он свою жизнь. Он не хотел мять под себя других. Он желал, чтобы его род стал корнем народа, его сутью, плотью.

"Мне тошно обмануть человека, давить его. Я пришел сюда потому, что тут место вольное. Река, горы... Зверь в тайге, рыба в водах. Край неведомый - мне радость лишь одна, если я это все тут открою!.. Зачем же я стану хапать, когда я из-за хапуг старое кинул?"

Пошел, лед на Амуре. Река очистилась. Синие, зеленые и белые льдины дотаивали в переломанных тальниках. Верболоз зеленел от множества мохнатых сережек.

На новых, намеченных к расчистке клиньях еще стояла топь, торчали синие кривые акации, белые дудки трав с седыми венчиками, прошлогодняя лебеда, голые побеги осин и орешника, обвитые виноградом, как сухой бечевкой. Колыхалась трава на кочажнике. Весна, зелень, жизнь. Над рекой тишина. В жаркую погоду из тайги тянуло свежестью.

Летели птицы. Они неслись громадными караванами и в узком месте над рекой, между каменными быками дальнего берега и додьгинским холмом, сбивались так, что казалось, стояли в воздухе сплошной тучей.

Покой и радость были в сердце Егора, когда после корчевки сидел он по вечерам у своей бездворой избы, у костра, а вдали дымилась его пашня и темнел голый лес. Две полосы, вспаханные Егором, широко разошлись по релке. Эти полосы Тимошка Силин прозвал "Егоровы штаны". Сейчас они особенно походили на бурые меховые штаны.

"Я поднял эту землю, раскрыл, раздвинул лес, словно вырыл из глуби топей пашню свою", - и Егор верил, что не зря душа его радуется после каждого трудового дня.

Шли тяжелые низкие тучи. Сопки за рекой казались маленькими буграми по сравнению с тучами, тянувшими за собой по ельнику черную лохматую проредь.

Вода все прибывала. В тайге забелели первые цветы. Ворона вылетела на релку.

"Га-га!.." И вдруг со злобой: "Кагр... кагр!" - закричала она, видя, что Егор ставит коня и соху на мокрую вязкую пашню. Васька кинул палку и попал вороне по крыльям.

На Мылке, как бы играя в хороводы, плыли табуны белых лебедей.

Лопнули почки на тополях, таволга дала листья. В берег бились волны. Прибой раскачивал наносник и карчи так, что груды их попеременно вздымались, и деревянный вал пробегал вдоль берега, пряча в себе ударявшую в берег волну. Только изредка меж бревен взлетала седая прядь с ее гребня.

По ярко-синей плещущейся реке, в волнах, тихо брел маленький пароход с большой черной баржей. Над рекой грянула солдатская песня. Подголосок лился, хватал за сердце. Переселенцы бросили работу.

- Эх, служивые! - с удовольствием говорил Пахом. - Солдатики!

- По-расейски поют!

"Солдат да мужик - вот и Расея", - думал Егор.

Солдаты долго не могли подвести баржу к берегу. Мужики полезли с обрыва, чтобы помочь. Долго кричали, махали руками, спорили и, наконец, решили поставить лодку, чтобы через нее перекинуть сходни.

- Прыгайте, - сказал Силин.

Какой-то плотный, невысокий солдат, оглядев пенившийся прибой, сильно разбежался и прыгнул с баржи прямо на берег. За ним через волны стали скакать другие.

- Ой, ноги поломают! - воскликнула Наталья.

- Вот уж расейские! Все нипочем, удалые! - заговорили бабы. - Ух, летают!.. Вон он идет, даже сапоги не замочил.

- Эх, а энтот в воду ка-ак бултыхнулся!..

"Ох, смертушка моя!" - думала Пахомова дочь Авдотья, наблюдая солдат.

- Эка! Ну, сорвиголовы!

- Куриц, Агафья, загони, - сказал Барабанов жене. - А то сейчас все разворуют. Солдат - вор... У него первое - украсть.

- Церковь строить приехали. Вот и церковь у нас будет, - сказал Егор. - Станет место жилое.

Солдаты высадились. Ветер расходился, и белые гребни волн, как белые звери, прыгали с реки на баржу и на берег. Баржа покачивалась, скрипела, стонала. Пароход ушел за остров, кинул там якорь и стал на отстой.

Пошел мелкий дождь. Мокли пашни, черная земля текла под ичигами пахарей, и сквозь нее проступала скользкая глина. Ветер разогнал тучи, выглянуло солнце и, как бы смиряя, успокаивало природу.

- Слаба здесь земелька-то, - замечал, возвращаясь домой мимо Егоровой новой росчисти, Барабанов. - Чем выше заползаем на релку, тем земля хуже. В прошлом году драли - перегноя больше было.

Сам он новых росчистей не делал.

- На болоте мертвая земля. Вот и надо ее живить, - отвечал Егор.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

С первым пассажирским пароходом на Додьгу приехали старые знакомцы крестьян - рыжий богатырь-поп, исправник и чиновник, ведавший переселенцами, - Петр Кузьмич Барсуков.

Под берегом белеют палатки, виден шест с флагом, черная баржа стоит на якоре. Солдаты носят с нее грузы, сводят лошадей. Солдат с ружьем сидит у сходен. Дымит походная кухня. Весело, многолюдно стало на релке.

Переселенцы жгут, корчуют заросли, пашут землю, врубаются в глубь тайги.

- Этот корень я не осилю, - говорит дедушка Кондрат. - Мишку бы надо. Эй, Петрован, веди медведя!

Внук побежал к избе и привел зверя. Егор вырастил медвежонка и обучил его корчевать.

Подошли поп и господа.

- Вот зверь лесной на службе человеку, братия!

- Ну-ка, Миша! - улыбается Барсуков.

Он бодр, полон той энергии, которая бывает у городских людей во время первых весенних разъездов.

Тучный исправник, приседая, уставился на зверя желтыми зрачками. Медведь налег на вагу. Громадный пень с треском поднялся, вздымая корни. Зверь с ревом подлез под него, выворотил, перевернул и злобно стал рвать корни из земли. Все смеялись.

- Ну уж это он сам! Этому я его не учил, - сказал Егор. - Умный медведь, сам догадался. Васька, поди принеси ему юколы.

Зверь сидел на задних лапах и, слюнявя сухую рыбу, толкал ее в пасть. Вокруг жались лохматые собаки и с вожделением поглядывали на лакомство, завидуя.

Барсуков дал медведю кусочек сахару.

- Ну, теперь, Мишка, пойдем лесины валить, - сказал Егор.

Барсуков покачал головой, глядя, как медведь пошел за Кузнецовым не на цепи или веревке, а послушно, как собака.

Земля оттаивала. Уже не попадалось корней со льдом. С корчевки несло перегноем, прелью березовых листьев, соками, смолой. Густо пахла лиственница, мягче, прянее - пихта.

- Дала земля запах, разогрелась, - толковал дед Кондрат барину. Зверь корень поднял, как лежачую дверь открыл. Так и подуло, как из подполья. Конечно, видать, на этом месте ладный перегной. Вот так и лазаем по релке, ищем, где земля получше. Пашня-то, гляди, штанами и разошлась!

Солнце светило ярко, отражаясь в медных солдатских котелках. Сидя поодаль широким кружком, солдаты ели деревянными ложками кашу.

- Видали, братцы? У мужиков медведь работает, - говорил розовощекий русый солдат, тот самый, что первым прыгнул с приставшей баржи. - Зверь землю корчует, кусты рвет с корнями. Я поглядел - прямо диво! Вот приспособились!

- Ты уж, Сукнов, все разглядел!

- Разведчик, так уж и есть разведчик.

- Занятно, братцы. Зашел на берег, гляжу: земля перепахана, дымки видать, народ сеять собрался... Давно уж я не видал вспаханной земельки!

Солдаты радостно улыбались, слушая товарища. Два года жили они, то строя посты на морском побережье, то выполняя другие работы в разных местах края. В прошлом году их посылали на Уссури и Ханку разгонять шайки хунхузов. Там зимовали, а весной весь взвод направили в низовья Амура строить церковь.

"Словно я тут уж жил когда-то, - думал Сукнов. - Все вроде знакомое, свое".

Нравилась ему тут и земля, хороши были лес и река - славное место избрали поселенцы.

- Эй, разведчик! - окликнул его Лешка Терентьев, сытый солдат с тонкими губами и маленьким горбатым носом, повар и пекарь. - А ты там не разведал насчет баб да девок?

Солдаты густо и дружно загоготали.

- Опять, братцы, хлеб сырой, - ворчал худой пожилой солдат. - Будто и пекарня своя. Ты, Терентьев, меня бы печь позвал, если сам не умеешь.

- Поди ты!.. - с насмешкой отмахнулся Лешка. - Без тебя управимся.

- Вор известный, - бормотал солдат. - Опять, поди, муку на водку променял.

Лешка ведал закупкой провизии, харчами и всей амуницией. Он коренастый, плечи широкие. На узком лице, как два пузыря, выдуло толстые щеки.

- Здоровый мужик! - говорили про него солдаты.

Строить церковь решено было на холме вблизи гольдского стойбища, над озером. Часть солдат уже работала там, заготовляя бревна для постройки. Туда же собирался поп: он говорил, что пока разобьет на Мылках палатку-церковь.