Путь Эвриха - Павел Молитвин

После внезапной кончины Нибунэ нангом майганов стал его внук — Ратурай. В прошлом году он привел стада и табуны майганов на летние пастбища, а нынешней зимой, если верить слухам, вынужден был припасть устами к стремени грозного Энеруги Хурманчака, и ни один соплеменник его не прискакал по весне на берег Бэругур, чтобы омыть лицо свое в сладких водах великой реки. Дабы избежать этой участи, Тамган намерен был провести эту, а может статься, и следующую зиму на правом берегу Бэругур, и добрые отношения с сегванами были для кокуров жизненно необходимы. Что же касается Канахара, то ему нужен был сын, которого не сумела дать ему ни одна из множества сегванских женщин, которых затаскивал он в свою постель. Он также рассчитывал на поддержку кокуров в нескончаемой своей борьбе с соседйими кунсами, замки и земли которых располагались севернее Соколиного гнезда, и, в свою очередь, не имел ничего против того, чтобы принять участие в набеге на хамбасов, который задуман был Тамганом сразу после того, как Тайтэки предпочла ему Фукукана.

Свадьба Канахара и Хаккари настолько отвечала чаяниям кокуров и сегванов, что девушка даже не пробовала увильнуть от нее. Она должна была исполнить свой долг перед соплеменниками и не колеблясь позволила обрядить себя в одежды невесты. Свадебные обряды были справлены дважды: у подножия Кургана Предков, как того требовал обычай степняков, и в Соколином гнезде, как угодно было сегванам, почитавшим больше всех других богов Длиннобородого старца — Храмна. Нукеры Тамгана пригнали стадо баранов, привезли бурдюки с архой и кумысом, овечий сыр, творог, повозку с прекрасно выделанными шкурами и овчинными одеялами. Комесы кунса набили дичи, извлекли из замковых кладовых сшитые из беличьих шкурок шубы, телогрейки и прочую меховую рухлядь, которая должна была согревать кокуров грядущей зимой. Канахар поднес Хаккари несколько искрящихся шкурок соболя и дюжину богато расшитых платьев. Стряпухи напекли лепешек, дворня выкатила бочки с крепчайшим хлебным вином и горьким пивом цвета ослиной мочи. Степняки-улигэрчи пели улигэры, аккомпанируя себе на хурах, сегванские песельники-сказители, поглядывая на них с презрением, перебирали струны звонкоголосых лютен. Туг Тамгана с тремя лошадиными хвостами был установлен рядом с родовым стягом Канахара, на котором изображен был сокол, когтящий зайца.

В первый и последний раз надела Хаккари широкий номрог из блестящего саккаремского шелка, который надлежит носить замужним степнячкам. В первый и последний раз убрала черные блестящие волосы под рогатую шапочку, ибо Канахар считал, что чем скорее она усвоит сегванские обычаи, тем легче ей будет освоиться в Соколином гнезде. И кто бы мог оспорить слова кунса, застегнувшего на запястьях молодой жены тяжелые серебряные браслеты, надевшего на шею четырнадцатилетней замухрышке ожерелье из самоцветов, ценой в двести лошадиных голов?

Словно услышав мысли Хаккари, Канахар всхрапнул, забормотал что-то угрожающее, и тяжелая волосатая лапища его зашарила по постели в поисках молодой жены. Девушка осторожно отодвинулась, моля Великого Духа послать мужу крепкий сон и отвратить от нее помыслы его. Ой-е! Она вовсе не была неблагодарной, но синяки, появившиеся на ее теле после первой брачной ночи, еще не прошли, а рана, нанесенная им, начинала кровоточить всякий раз, как он принимался исполнять свои супружеские обязанности. Как и положено доблестному воину, он был груб и неутомим, и это, безусловно, радовало девушку, не мешая ей в то же время чувствовать себя лягушкой, удостоившейся внимания вола. Хаккари сознавала, что быть супругой кунса — величайшая честь, однако в голову ей все чаще закрадывалась мысль, что наездник ее слишком могуч и скачки, затеваемые им как ночью, так и среди бела дня, укатают худую кобылу прежде, чем она научится получать от них хоть какое-то удовольствие. Впрочем, если Канахар с Тамганом отправятся следующей ночью в набег на хамбасов, это даст ей возможность отдохнуть и подлечить свое истерзанное чрево.

Куне вновь заворчал, как потревоженный в берлоге медведь, и рука его, будто чувствуя, в какой угол постели забилась девушка, поползла к ней.

— Да будет над нами воля Вечного Неба! — пробормотала Хаккари, с ужасом сознавая, что, как бы ни сжималась она в комок, стараясь занимать как можно меньше места на необъятной постели, Канахару стоит лишь приоткрыть глаза, и тогда не избежать ей утренних скачек. Поручив себя Великому Духу, девушка закрыла глаза, и тут же перед ее внутренним взором предстала Бельведа — рослая светловолосая сегванка, бросившая ей в лицо злые слова, свидетельствовавшие, что далеко не все в Соколином гнезде рады женитьбе кунса.

Произошло это на второй день замужества, когда Хаккари, возвращаясь из стоящей во дворе замка бани, где ведено ей было Канахаром три вечера подряд париться, перед тем как взойти на мужнино ложе, запутавшись в переходах и отстав от провожавшей ее служанки, нос к носу столкнулась со странной парой, занимавшейся любовью прямо на скрипучих ступенях винтового всхода. Здоровенный комес в распахнутой безрукавке и спущенных портах был изрядно пьян и так поглощен своим занятием, что не обратил на замершую от изумления девушку ни малейшего внимания, однако пышнотелая подружка его, заметив Хаккари, перестала ритмично двигать своим мощным, белым как сливки задом и, оторвав круглый подбородок от покоящихся на дубовых ступенях локтей, злобно зашипела:

— Что лыбишься, желторожая? Радуешься тому, что Бельведу теперь кто угодно лапать может? Думаешь, попала на ее место, так и завладела Канахаром? Как бы не так! Через три года тоже по рукам пойдешь, даром что после обрядов всяческих под кунса легла! Не родить тебе от него сына! Не родить!

— Почему?.. — спросила Хаккари, пораженная не столько словами пышущей здоровьем женщины, сколько ненавистью и болью, прозвучавшими в ее голосе. Как и большинство кокуров, она кое-как изъяснялась по-сегвански, но в первый момент до нее не дошло, в чем же обвиняет ее эта явно не обделенная мужским вниманием северянка.

— Потому что не может от него ни одна девка зачать! Не может! Родилась когда-то дочь, так и та, лета не прожив, померла! Ясно тебе, дурища желтомордая? Вот как за три-то года не родишь ему дите, он тебя на улицу и выгонит! Тогда посмотрим, как лыбиться, на чужую беду глядючи, вздумаешь! У-у, малолетка раскосая, головешка чернявая!..

— А ну, не балуй! Ишь, язык распустила! — рявкнул комес и звонко приложился мозолистой дланью к белоснежному заду Бельведы. — Ты, дочка, ее не слушай. Роди кунсу парня — он тебя на руках носить будет. Мал жаворонок, да петь умеет, велика ворона, да лишь каркает.