Разные дни войны. Дневник писателя, т.2. 1942-1945 годы - Константин Симонов

Стихи, начатые там, на Керченском полуострове, в халупе у Рощина, по-своему тоже дневник:

…Мы только полчаса назадВернулись с рекогносцировки,И наши сапоги висятУ печки, сохнут на веревке.

И сам сижу у печки, сохну.Занятье глупое: с утраОпять поеду и промокнуВ степи ни одного костра.

Лишь дождь, как будто он привязанНавеки к конскому хвосту,Да свист снаряда, сердце разомРоняющего в пустоту.

А здесь, в халупе нашей, все жеМы можем сапоги хоть снять,Погреться, на соломе лежа,Как видишь – письма написать…

Во-первых, чтоб ты знала: мыУж третий день как наступаем,Железом взрытые холмыТо вновь берем, то оставляем.

Нам в первый день не повезло:Дождь рухнул с неба, как назло,Лишь только, кончивши работу,Замолкли пушки, и пехотаПошла вперед. А через часСреди неимоверной, страшнойВоды, увязнувший по башню,Последний танк отстал от нас.

Есть в неудачном наступленьеНесчастный час, когда оноУже остановилось, ноВойска приведены в движенье.

Еще не отменен приказ,И он с жестоким постоянствомВ непроходимое пространство,Как маятник, толкает нас…Все свыклись с этой трудной мыслью:

И штаб, и мрачный генерал,Который молча крупной рысьюПоля сраженья объезжал.

Мы выехали с ним верхамиПо направленно к Джантаре,Уже синело за холмами,И дело близилось к заре.

Над Акмонайскою равнинойШел зимний дождь, и все сильней,Все было мокро, даже спиныПонуро несших нас коней.

Однообразная картинаТрех верст, что мы прошли вчера,В грязи ревущие машины,Рыдающие трактора.

Воронок черные болячки.Грязь и вода, смерть и вода.Оборванные проводаИ кони в мертвых позах скачки.

На минном поле вперемежкуТела то вверх, то вниз лицом,Как будто смерть в орла и решкуИграла с каждым мертвецом.

А те, что при дороге самой,Вдруг так похожи на детей,Что, не поверив в смерть, упрямоВсе хочется спросить: «Ты чей?»

Как будто их тут не убили,А ехали из дома в дом,И уронили, и забылиС дороги подобрать потом.

А дальше мертвые румыны,Где в бегстве их застиг снаряд,Как будто их толкнули в спину,В грязи на корточках сидят…

Все. Даль над серыми полямиС утра затянута дождем,Бренча тихонько стременами,Скучают кони под окном.

Сейчас поедем. Коноводы,Собравшись в кучу у крыльца,Устало матерят погодуИ курят, курят без конца.

Возвращаюсь к прозаическим записям.

…Поздно вечером я познакомился в штабе армии с человеком, к которому мне посоветовали завтра присоединиться, когда он поедет в войска. Его звали Николаем Ивановичем; у него была неприметная внешность, и мне показалось, что он застенчив настолько, что его словно бы стесняет присутствие других людей, в данном случае мое. Он коротко сказал мне, что действительно завтра с утра поедет верхом объезжать части и если я хочу, то могу ехать вместе с ним. Я сказал «да, хочу», подумав про себя, что, как видно, судьба и дальше судила мне быть кавалеристом.

Мы выехали на рассвете на двух понурых лошадках. Лошадь у Николая Ивановича была не лучше моей, и сам он как-то понуро сидел на ней, и все в это утро было понуро: и небо, и земля, и все на свете.

Повторялась почти в тех же самых подробностях позавчерашняя поездка со Львовым. Сначала мы ехали мимо застрявших в грязи машин, которые засосало за сутки еще глубже в землю, мимо завязших в грязи тракторов и танков, мимо минного поля с трупами… Дорога вела нас в ту же, что и вчера, дивизию к полковнику Волкову. Только день был хотя и дождливый, но не такой туманный, как вчера, и немцы, пользуясь лучшей погодой, систематически бомбили дороги.

Сначала для нас лично все сходило благополучно, бомбили где-то далеко то справа, то слева, но потом на одной из развилок, около застрявшего в грязи танка, бомбежка застигла и нас. Девятка «юнкерсов», вываливаясь из гораздо более высоко, чем вчера, стоявших облаков, в несколько заходов бомбила все кругом этой развилки.

Николай Иванович с лошади не слез, да и, наверное, если бы мы слезли и легли, то лежа не удержали бы за поводья бесившихся от грохота бомбежки лошадей. Лошади плясали и вертелись, как на цирковой арене; пытаясь удержать свою, я два или три раза едва не полетел с седла. В конце концов мне удалось подъехать к застрявшему танку, подогнать вплотную к нему лошадь и, схватившись рукой за пушку, придержать около танка лошадь. Там, около танка, я был хотя бы с одной стороны прикрыт.

Бомбежка прекратилась, и мы поехали дальше.

Так же как и вчера, было много жертв – и убитых и раненых. В нескольких шагах от нас слева от дороги кто-то стаскивал с убитого сапоги. Николай Иванович сначала проехал мимо, потом повернул было коня, но махнул рукой и поехал дальше.

Через полчаса после этого, когда мы приехали к полковнику Волкову, тот, вытянувшись, доложил обстановку. Доложил нормально, с должной выправкой. Но в глазах у Волкова я прочел при этом невысказанный упрек, адресованный Николаю Ивановичу: «А вы для чего ко мне приехали? Еще и вы будете у меня на голове сидеть?..»

Николай Иванович счел нужным, однако, проделать все, что полагалось. Вслед за Волковым выехал прямо на коне на гребень холма, долго смотрел в бинокль и, когда, как положено в таких случаях, его предупредили, что тут нельзя долго стоять, тем более с лошадьми – могут засечь, обстрелять и убить, – ответил, что это не суть важно. Перед тем как ему сказали об опасности, он, кажется, уже собирался съехать с холма, но теперь, когда его предупредили, проторчал на холме еще лишних пятнадцать минут, лишних потому, что все, что отсюда можно было увидеть, он уже увидел в первые минуты.

Кстати сказать, открывшаяся с холма картина была та же самая, что вчера. Это больше всего и поразило меня своей безрадостностью. Так же виднелся впереди переходивший в речку лиман, так же через этот лиман на лежавшую за ним высоту шла пехота, не выполнившая вчера поставленной перед ней задачи и пытавшаяся сделать сегодня то, что не вышло вчера. Николай Иванович наблюдал за полем боя и задавал время от времени вопросы. Командир дивизии отвечал на них. Потом, получив ответы на свои вопросы и, очевидно, решив, что простоял здесь, на этом месте, где его могли убить, достаточно долго, Николай Иванович простился с Волковым и поехал дальше.

По дороге в другую дивизию мы заблудились и вместо того, чтобы ехать в деревню Тулумчак, куда нам нужно было попасть, чуть было не заехали в деревню Корпеч, занятую неприятелем. Однако все-таки не заехали, вовремя вернулись и, ориентируясь, куда нам теперь ехать, долго стояли на каком-то холме, наблюдая, как, безнадежно утопая в грязи, ползут по ней наши танки.

Постояв, двинулись снова. По дороге было видно, как немцы девятками заходят на бомбежку, но теперь они бомбили далеко от нас.

Наконец мы добрались до небольшого холма, по которому подымался ход сообщения. Ход вел в блиндаж на командный пункт нужной нам дивизии. Оставив лошадей под холмом, мы пешком взобрались на него сначала по склону, потом по ходу сообщения, влезли в блиндаж, где сидел начальник штаба дивизии (командир дивизии был впереди в полку), и неожиданно для себя провели в этом блиндаже около двух часов. Причиной такого долгого сидения было то, что через полчаса, когда мы уже собрались уезжать, немцы открыли, может быть, с того же самого бронепоезда, что и вчера, сильный огонь как раз по холму, где мы были. Блиндаж содрогался от близких разрывов тяжелых снарядов. Все мы ждали, попадет или не попадет, и старательно разговаривали на отвлеченные темы, чтобы показать друг другу, что не боимся.

Проверяя себя в таких случаях, обычно поглядываешь на других. Я несколько раз смотрел на Николая Ивановича. Он сидел в этом сыром блиндаже на узкой скамейке спокойно и неподвижно, уставившись глазами в одну точку. Казалось, что он не боится, не нервничает, а просто ждет.

Обстрел все продолжался. Николаю Ивановичу предложили перекусить, но он почему-то отказался, к моей досаде, потому то мне как раз очень хотелось есть, как это обычно со мной бывает, когда мне страшно или не по себе.

Обстрел кончился примерно через час. У начальника штаба возник какой-то вопрос к Николаю Ивановичу, и тот попросил меня сходить пока за коноводами и лошадьми, подогнать их поближе сюда, чтобы ехать дальше.

Еще в начале нашего сидения в блиндаже туда пришел артиллерийский полковник, грузин – худощавый, немолодой и усталый человек. Пока мы пережидали в блиндаже обстрел, он оживленно рассказывал о разных событиях этого дня, напирая главным образом на разные мелкие подробности. Когда общая картина происходящего невеселая, людям особенно хочется рассказать хоть о чем-нибудь хорошем и удачном. Должно быть, поэтому полковник-грузин несколько раз возвращался к рассказу о подвигах одного из своих наводчиков и хвалил свою батарею, которая всего с шести выстрелов разбила немецкий артиллерийский наблюдательный пункт.