Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

Самайн укрыл меня полой плаща, серого, как скорый рассвет. В лицо мне порхнули снежинки, мазнул по щеке палый осенний лист.

— Они видят нас? — спросила, озираясь на женщин, превратившихся в крохотные фигурки — бывало, я лепила таких в детстве из речного песка или глины.

— Нет, — ответил Самайн, едва разомкнув губы, и едва ли хотел прибавить к этому хоть слово, но отчего-то решил иначе. — Для них мы неотличимы от ночи, ветра, облаков. В истинном обличье мы являемся им лишь в ночь Зимних Костров, три ночи до неё и три после. Чем ближе к этому сроку, тем явственней наши тени, слышнее голоса. Не всем дана способность заглядывать на Ту Сторону, Мейвин.

— Никто не спрашивал меня, хочу ли для себя вещее зрение, — отмолвила с горечью. — Как знать, не лучше ль было родиться вовсе незрячей!

На это он ничего не ответил, лишь пустил коня серой неясытью, падающей с небес.

Я видела поля, на которых и до войны никто не сеял; дороги, по которым никто не ходил; останки человеческого жилья, покинутого долгое время назад и вспять отвоёванного природой. А вскоре — ибо полёт наш был стремительней прежнего — взору моему открылась и причина здешнего запустения.

Прямо под нами вырастал старинный курган, поражающий величиной. Те, кто насыпал холм, не жалели сил — пусть издали виден будет холодный приют. Курган порос крестовником, тёрном и боярышником — всё колдовские травы.

— Не бойся, — сказал Самайн, до боли прижимая меня к себе, а в следующий миг мы камнем рухнули вниз.

Здесь — анахронизм. Стремена, как восточное изобретение, стали известны только в христианизированной Ирландии.

Сидхен

Всё произошло настолько стремительно, что и без предостережения не успела испугаться, да и изумление пересилило страх. Под копытами волшебного жеребца расплетались нити трав, комьями из-под подков разбивалась земля; своим полётом-падением мы прорывали ткань времени и завесу миров.

Когда всё прекратилось, я отняла лицо от плеча спутника.

С невыразимой тоской он смотрел вдаль и в никуда. На наши головы, медленно кружась, опускался невесомый снежный покров, выбеляя пряди — чёрные и рыжие, делая их одинаково седыми, цвета горечи и невзгод.

Не было видно неба, в холодных объятьях оно слилось воедино со снежной долиной. Всюду, куда ни обратишь взгляд, — мёртвая белизна, в которой нет ничего. И ни отклика, ни звука: лишь шорох падающих снежинок, лишь песнь заплутавшего ветра… песнь без начала и конца, без слов и мелодии. И наши голоса теряются в этой тишине, в мягких ладонях их относит в белое небо метель.

— Это — мой мир, — тихо произнёс Самайн, обводя бесприютным взглядом свои владения.

Глаза словно припорошены горьким пеплом, горечь притаилась в уголках. К его ресницам льнут, не тая, снежинки.

— Он прекрасен. — И я говорила правду.

Сжав губы, Самайн качнул головой. Спешившись, он помог мне спуститься, на миг задержав в руках — уже не столь холодных, как прежде. Или это я застыла, сама того не заметив за всеми переживаниями?

Коротко выдохнув, мужчина отстранился. С той неловкостью, какая бывает от поспешности или раздражения, рванул у горла узорную фибулу. Широкий взмах — и его плащ оберегающим крылом лёг мне на плечи. Плащ, сотканный из первого снега, сплетённый из метельных узоров и мерцания звёзд зимней ночью… Как ни странно, он согревал. До этого я была в одном лишь шерстяном платье — посреди зимы.

— Следовало позаботиться об этом раньше. Я порой забываю о том, что ты чувствуешь, как человек…

Я удивлённо вскинулась. Неужто мне не послышалось это покаянное признание — пусть и в такой мелочи? И от кого?

Как видно, не послышалось, потому как следующими его словами было:

— Прости за то, что не скоро увидишь солнце.

"Ты — моё солнце, и месяц, и звёзды, все, сколько ни есть их в пучине небес", — могла бы ответить, но промолчала, ниже склоняя голову. Памятуя о советах маленького народца, опасалась, как бы глаза не поведали верней языка о том, что таю на сердце.

Ещё одна странность смущала меня, и без того далёкую от спокойствия. Во льдисто-сияющем мире Самайна было не так темно, чтобы скрыть от зорких глаз сидхе перемены в моей наружности. Ведь не пригрезилось же мне, как мерцающая пыльца красоты стёрлась с моей кожи? Но Самайн смотрел на меня по-прежнему, ничем не выказывая удивления или отвращения, которого я втайне ожидала. Быть может, не так уж я и подурнела, платя за советы маленького народца?

Самайн протянул руку, увлекая за собой. Чудесный конь умчался прочь, звеня серебряной уздой, и вскоре растворился в белизне. Лишь грива расплескалась кровью на снегу, видимая издалека, даже едва приметной алой каплей. Тревожное видение… Его хозяин нимало не обеспокоился пропажей. В самом деле, скакун сидхе — не норовистый жеребчик, которого пришлось бы ловить по всей округе, проваливаясь по колено в сугробах. Примчится под хозяйскую руку по одному лишь зову мысли…

Ни одна из виденных мною зим не была столь богата белым серебром. Казалось, льдисто мерцающее сокровище вынули изо всех сундуков, куда собирали впрок лет десять, самое меньшее. Шелестящий, шуршащий покров проседал подо мною, тогда как идущий обок мужчина, хоть и был тяжелее вдвое, не оставлял следов, точно весил не больше пухового пера. Идти было тяжело. Подточенная проклятьем, я скоро устала и всё ощутимей наваливалась на руку Зимнего Короля. Без его поддержки неминуемо бы отстала, хоть и шёл он нескорым шагом.

Не знаю, долог ли был наш путь: нечего было назначить вехами, по которым измерять его. Праздный взгляд терялся в мёртвом безмолвии, в мёртвой белизне, белизне древних костей… Лишь мастерица-позёмка то здесь, то там расшивала ровно расстеленное полотно затейливыми узорами. Лишь вскрикивал порой невидимый ворон или ночная птица, да кое-где сонно шевелило тяжёлыми ветвями обряженное метелью в белопуховое убранство низко кланяющееся земле дерево с перекрученным стволом.

Вскоре усталость пересилила любопытство. Вместо того, чтоб озираться по сторонам, смотрела себе под ноги и видела лишь снег, снег… первый снег холодной поздней осени… Сделалось жутко от призрака осознания. Уж не заточён ли Самайн в вечный плен того дня на излёте осени, когда погибал среди мёртвой дружины, сгубленный предательством того, кто назывался ему братом?

— Мейвин, — с укором произнёс Самайн, разбивая наваждение, — почему бы просто не сказать, что ты устала и продрогла? К чему вредить себе своею же гордостью? В этом ты нимало не изменилась.

От удивления я даже остановилась, перебирая в мыслях, когда могла дать повод упрекнуть себя в чрезмерной гордости. Меж тем я и впрямь озябла, тонкие подошвы промокли насквозь, снег начерпался в башмаки. Прежде подобные неудобства показались бы смехотворными, я была молодой и достаточно крепкой, чтоб не захворать от такой неприятности. Да, прежде, до того как нарушила первый гейс, и тем положила начало проклятью, проникшему в тело медленно убивающей хворью.

Прежде чем успела возразить, Самайн подхватил меня на руки. Он шёл широким скорым шагом, но нёс меня ровно и бережно, и это мало вязалось с едва сдерживаемым гневом в голосе:

— Неужто тебе невмочь довериться мне хотя бы в такой мелочи?

— Я ли не верила тебе прежде? И разве не ты сделал так, что не верю теперь? — со злой дерзостью ответила вопросом на вопрос.

Он промолчал, сжав зубы. Отдарив мгновением горького торжества.

Я отвернулась. Только бы не глядеть в его замкнутое лицо…

И вскоре увидела то, что поначалу приняла за причудливую игру теней и снега — настолько не вещным показался грядущий мой приют.

Очертания дивного чертога текли, искажались, как лёд на солнце. Сколько ни вглядывалась, не могла приметить ни ворот, ни окон — всё было обманно, зыбко… точно во сне, когда чем пристальней смотришь, тем меньше видишь. Так и эта волшебная обитель вобрала в себя десятки сотен строений, каждое из которых было прекрасно, не будучи ни одним из них и, быть может, ничем вовсе.