Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

Из мерцающей дымки являлись то расписанные золотом по серебру ворота, в которые въехали бы три колесницы в ряд, не соприкоснувшись бортами, то стены, столь искусно изображающие богов и героев былых сражений, что, казалось, можно было расслышать яростный клич и бряцанье оружия. Но битву сменяло видение вечно юного Энгуса, в тот миг, когда он должен был угадать свою возлюбленную под белым оперением среди лебединой стаи. Наваждение прекрасно, но вот уже выезжает на забаву кавалькада дивных всадников на конях, что спят на песчаном дне и резвятся среди глубинных течений с уздой из водорослей на длинных гибких шеях. Всадники красуются богатыми ниспадающими одеяниями, узорными обручами на длинных волосах. Их лица тонки и надменны, глаза печальны и стары. За тонкие пояса с золотой насечкой по соседству с охотничьими ножами заткнуты флейты. Я не успеваю разглядеть всю свиту князя-сидхе: чертог вновь плавится под взглядом. Предстаёт, весь облитый льдистым сияньем, принимая вид строгий, почти мрачный.

Понуждаю себя ничему более не удивляться, ведь мир Самайна не чета тому, что был привычен мне с рождения, а значит, следует принимать всё, происходящее вокруг, как данность, если не хочу провести весь оговорённый срок зачарованным созерцателем.

Кстати вспомнилось, кем я вошла в сидхен. Не госпожой или возлюбленной — покорной служанкой. Разве не в этом я обещалась Самайну?

В этом.

Вот только служанок не кутают от холода в плащ с хозяйского плеча. Не поддерживают, оберегая от неловкого шага. И уж точно не носят на руках.

Хороша ж я буду, объявившись в хозяйском доме, как молодая жена!

— Отпусти, — тихо попросила, отводя взгляд. — Дальше пойду сама.

Самайн молча повиновался.

Я принудила себя поклониться. Неловким вышел тот поклон. Ещё бы: для той, которой куда как привычней было видеть перед собой согнутые спины, но не склонять собственной головы.

— Зачем ты это сделала? — хмуро спросил Самайн.

— Зачем?.. — сумрачно отозвалась я. — Затем что клялась служить тебе…

Он отрывисто засмеялся, опускаясь на колени в снег. Глядя снизу вверх отчаянными глазами.

— Тебе — служить — мне? Это я — твой слуга. Моя королева…

Я попятилась, яростно качая головой. Я ничего не понимала. Ничего!

— Ненавижу тебя! — выдохнула, немея губами. Слова стыли на ветру; меня колотило, точно в лихоманке. — За какое зло мучаешь? Что за обиду причинила тебе, раз ты обнимаешь одной рукой, а другой отталкиваешь?

— Разве честно требовать правды у того, кто не имеет права солгать? — отвечал он, кривя рот в болезненной усмешке.

* * *

В ледяной чертог я вошла прежде хозяина. Да что там — вошла! Вбежала, точно за мною неслась вся свора гончих Охоты. Спасаясь… от себя, от шевельнувшегося, точно осколок в ране, чувства. Того, что убивала в себе, того, что убивало меня…

Но от этой-то напасти не укроешься даже в зачарованных холмах.

Я плутала, как путающая следы лиса, и роскошное убранство сменялось перед глазами. В своём беге, а вернее — трусливом бегстве — не встретила ни единого существа, хотя подозревала, что обитатели чертога попросту не пожелали быть увиденными. Молчаливое моё желание сбылось — меня никто не искал.

Я сбавляла шаг, не только потому, что помалу успокоилась и осознала тщету своих метаний, но отчасти от того, что волнение и бег не прошли даром. Наконец, когда болезненная слабость сделалась непереносимой, вошла в одну из дверей, ту, что оказалась ближе.

Угадала ли я, или дивный чертог угадал желание гостьи, но очутилась я в просторных покоях, столь роскошно убранных, что в них, верно, не отказалась бы переночевать и королева… и говорю я не о королеве в Таре, но о госпоже дивного народа.

Широкое ложе было мягко, как облако, и укрыто пологом из самых безмятежных снов, а застелено тканями тонкими, как паутина, и нежнее, чем пух тополей. Окна были забраны льдом, таким прозрачным, что всё виделось насквозь, лишь по каёмке украшено морозными узорами. Странным образом, зрелище вьюжных сумерек успокаивало. Ложе было застелено богатыми зимними шкурами, другие шкуры, белоснежно-белые, серебристо-стальные, чёрные — висели на стенах, лежали, небрежно брошенные на пол. Полумрак разбавляли порхающие светлячки, которые стайкой следовали за мной, точно нарочно освещая путь.

Множество дивных вещей окружало меня. Нечего и думать, будто подобное могли создать грубые руки человека… разве только руки тех редких умельцев: кузнецов, столяров, ткачей, которых сами сидхе заманивают к себе обещанием обучить секретам мастерства, и которые после долго откупаются за знания с Той Стороны чудесными творениями. Но я едва держалась на ногах, потому, вместо того чтобы разглядывать все эти чудеса, опустила на двери изнутри тяжёлый засов… сознавая, впрочем, насколько смехотворна эта преграда для населяющих сидхен существ. Но, пусть даже видимость защиты, она придавала уверенности.

Не снимая одежды, только разувшись, легла на королевское ложе, закутавшись от озноба во все одеяла. Вопреки знанию, что пролежу не смыкая глаз, как повелось, до рассвета — если только есть он в сумрачном мире Дикой Охоты! — уснула, едва голова коснулась подушки.

Дивный чертог

Сказалось ли целительное свойство сидхена или успокоение от того, что всё решилось, и остаётся лишь ждать обещанной помощи Фэлтигерну, — я не знала. А, может, болезнь, убоявшись, отступила, изгнанная неясным колдовством. Нет, мне не почудилось: во сне, как прежде, я ощущала близость Самайна… запах снега и костра… невесомое прикосновение к щеке…

Проснувшись, почувствовала себя здоровой, словно и не было последнего Бельтайна и дикой пляски в костровом зное. Не хотелось открывать глаза, избавляться от власти обмана и возвращаться туда, где боль сопутствует шаг в шаг… где вскоре погибну, настигнутая Диким Гоном, и обращусь тенью, вечно гонимой ветром. Но что толку прятать голову под крыло? Не лучше ли прожить все оставленные мне дни и ночи, сколько бы их ни было?

В изножье постели высился сугроб. Я удивилась: как сквозь закрытые окна намело столько снега?

Меж тем сугроб зашевелился… отряхнулся — и оказался псом с телка размером.

Гончая Охоты зевнула, показывая чёрную пасть, и улеглась, положив передние лапы поперёк моих коленей. Я нерешительно подняла руку и потрепала мягкие уши. Серебристо-белая шерсть туманом просачивалась между пальцев. Гончая чуть повернулась, подставляя под ласку холку, горло, щуря удивительно красивые глаза. Я тихо засмеялась, гладя длинную шерсть, и не хотелось думать, что, возможно, именно эта снежная красавица осенней ночью сомкнёт клыки на моей шее. Срок не подошёл, а пока гончая лижет мою ладонь, как обычный ласковый пёс…

И крепко же я спала, не слыша, как хозяйничают в двух шагах от постели! Или вовсе разучилась чувствовать опасность, по охотничьей привычке пробуждаясь от малейшего шороха, или здешние обитатели двигались тише, чем падает снег… или мудрое чутьё дремало: нечего бояться в зачарованном холме… нечего и некого. Здесь мне все защитники, не враги. Пусть разум твердил иное: не верить никому. Уж точно не обитателям сидхена, хоть и бывшим когда-то людьми, да погубленным людской же подлостью.

Пока я спала, затеплили очаг и наносили дров, оставили обок постели поднос с питьём и едой, не остывшей ещё. И ушли, точно в насмешку затворив дверь изнутри.

Во всё время болезни я ела едва-едва, понуждая себя, только чтоб поддержать силы в теле. А тут впервые ощутила голод, с удовольствием отдавая дань трапезе сидхе. Пусть упреждали предания: не брать ни крошки со стола сидхе, чтоб не угодить во власть дивного народа, — рассудила так: для меня не станет беды большей, чем есть. И без того опутана уговором, заморочена волей Зимнего Короля…

Вернувшийся ли голод причиной, или яства сидхе и впрямь особенны на вкус, но только не доводилось прежде пробовать лучшей еды и питья, что утоляло жажду родниковой водой в знойный полдень и согревало вином в зимний вечер.