Мифы и легенды народов мира. Т. 2. Ранняя Италия и Рим - Александр Немировский

Слушая жрицу, Эней глаз не спускал со сбившихся в жалкую кучку теней. Две ему показались знакомыми, Оронт с Левкаспидом, оба погибли они во время бури на пути к Карфагену. Тень же одна, подбежав, протянула руки к Энею.

– Это ты, Палинур! – воскликнул сын Венеры. – Кто из всевышних тебя, спутник мой верный и друг, от корабля оторвал и бросил в пучину вместе с кормилом? Помнится, сам Аполлон уверял, что волны и ветры тебе не страшны. Вот и верь обещаньям бессмертных!

– Не от волны я погиб, не от ветра, – скорбно ответила тень. – Морем клянусь, не погружен был я богом в пучину. Вместе с кормилом я в море упал и, за него ухватившись, плыл, охваченный страхом – не за себя, за корабль, гонимый на берег. На четвертом рассвете с гребня волны Италию я разглядел и направился к ней. Забрался на голый утес, цепляясь за камни. Здесь и настиг меня меч дикаря, жадного к моему одеянью. Телом моим ныне играют волны у берегов Велии[126]. Молю тебя, о Эней, отыщи Велийскую гавань и погреби останки мои или помоги мне на челн Харона вступить…

– Как ты смеешь с просьбой такой обращаться к Энею, – перебила Сивилла. – Прочь убирайся, но знай, что время настанет и будешь ты погребен, и потомки тех дикарей, что тебя погубили, искупят предков вину и над телом твоим поднимут холм погребальный. Имя твое получит утес, где ты погиб[127].

И вот в ладье навстречу нам плывет

Старик, поросший древней сединою,

Крича: «О горе вам, проклятый род!

Забудьте небо, встретившись со мною,

В моей ладье готовьтесь переплыть

К извечной тьме, и холоду, и зною…»

Тень отступила, ликуя. Эней и Сивилла продолжали путь к реке. Впереди стал виден Харон, неопрятный старец с веслом[128]. Души тянули к нему руки, умоляя взять на челн. Одних он пропускал, других отгонял. При виде Энея он выкрикнул грозно:

– Эй, человек! Что ты здесь потерял, средь умерших? Знай, что мой челн для теней предназначен, а людей я возить не обязан. Помню, сколько хлопот мне доставил один, уволокший Цербера от царских дверей, а двое безумцев – страшно сказать! – вознамерились похитить Прозерпину[129]. Остановись! Кому говорю? Дальше ни шагу!

– Не ворчи, старикан, – сказала Сивилла. – Козней мы не таим. Спутник мой вооружен для обороны. Это троянец Эней, прославленный в солнечном мире. Сюда его привело благочестье сыновье. Если преданность сына тронуть тебя не сумеет, гляди!

Сивилла вынула ветвь, скрытую складками платья. Харон, обомлев, залюбовался сиянием листьев. И, мертвых согнав со скамьи, проговорил миролюбиво:

– Сразу бы так и сказала, что имеешь ветвь золотую. Не сетуй, что челн неказист. Он приспособлен для мертвых.

Эней вступил на настил, и суденышко под тяжестью живого тела вошло до бортов в болотную жижу. По мере того как приближался берег, отданный мертвым, громче и яростней лаял Цербер, учуяв живое дыханье.

Дорога вела мимо огромной пещеры, служившей псу конурой. И, содрогаясь от ужаса, Эней узрел три головы на шее, утыканной змеями словно бы шерстью[130].

– Сейчас я его успокою, – сказала жрица, что-то швырнув в пещеру.

Что же отвернулась ты, Дидона,

И исчезла средь чужих теней?

Это я, Венерою рожденный

И покорный жребию Эней.

Иль не сохранила Мнемозина

Ту пещеру. Молнии вокруг.

Нас, сердцами слитых воедино,

И сплетенье наших тел и рук.

Ради никому не нужной власти,

Что получат правнуки мои,

Отказался я, глупец, от счастья

И своей единственной любви.

Лай стал понемногу затихать, и вот уже донеслись голоса, прерываемые звоном металла.

– Там, – пояснила Сивилла, – беспощадный Минос вершит над душами суд, вопрошая о прожитой жизни[131]. Виновным он назначает место, имя которому «поле скорбей». Там дано им блуждать во мраке. Здесь и души малых детей, лишенные сладостной жизни на самом пороге ее (слышишь их горестный плач?), и те, кто, свет возненавидев, сами себя ввергли во мглу. Как бы хотелось им ныне любую терпеть нищету и прочие беды, лишь бы дышать воздухом верхнего мира. Вот мы вступили в заросли мирта, предназначенные тем, кто не вынес мук, приносимых любовью, и наложил на себя руки[132]. Вот, взгляни, по тропинке движутся две тени – дочь и мать, Федра и Пасифая. Конечно, ты слышал о критянках этих. А вот и Прокрида, афинянка, жившая на Крите[133]. Ее погубило недоверие мужу.

Один силуэт показался Энею знакомым. Он напряг зрение. Перед ним стояла Дидона с зияющей раной в груди. Слез не сдержав, Эней обратился к тени с ласковым словом:

– Значит, та весть, что я гнал от себя, была правдивой. И к кончине твоей я причастен. Но клянусь я всем, что в мире подземном священно, берег я твой покинул не по собственной воле. То же решенье богов, какое меня побуждает сейчас средь теней скитаться во мраке, тогда погнало в море мои корабли. Поверить не мог я, что столько страданий тебе принесу. Дай на тебя поглядеть…

Гневен Дидоны был взгляд. И Энея слова душу смягчить не сумели. Отвернулась Дидона и стояла, потупив глаза, в лице не меняясь, словно в кремень обратившись или в мрамор. И вдруг, рванувшись, помчалась она к тенистому лесу, где ее ожидала тень первого мужа. Эней, потрясенный, долго смотрел в спину царицы[134].

Во владеньях Аида

Среди душ гонимых роя

Есть для тех, кто незапятнан,

Незакатной славы луг.

Но забвение обиды

Чуждо древнему герою.

Память жизни невозвратной

Пострашней телесных мук.

Нет прощенья и за гробом.

В злобе мы не умираем,

А от ярости сгораем,

Сохраняя право мстить.

Кто б на месте Деифоба

Мог обидчика простить?

Но вот они достигли края равнины, назначенного теням славных воителей. Эней узрел Тидея и Парфенопея, пропустивших его без внимания. Другие, тоже ахейцы, при виде его сверкавших во мраке доспехов задрожали и бросились прочь, как тогда, под стенами Трои, когда он гнал их к кораблям. Потом перед ним прошли дарданцы. Они со всех сторон окружили Энея, чтобы взглянуть на него и узнать, зачем он спустился к усопшим.

Перед Энеем предстал Деифоб, едва узнаваемый – весь в крови, с изувеченным лицом и телом[135].

– Это ты, Деифоб? – обратился Эней к тени. – Кто над тобой надругался? Тебя видели в груде тел. Но не смог я тело твое предать троянской земле, а воздвиг тебе кенотаф[136] близ Ретейского мыса[137], меч в него положил, имя твое написал и трижды к манам воззвал.

Ответила тень:

– Да, мне известно, что заботы твои на это поле меня привели. А бедам своим я обязан лаконке. В ту ночь, когда конь роковой был поднят на высоты Пергама, я был принят Еленой. Последнюю ночь я проводил в радостях ложных. Сон, смерти подобный, мне члены сковал. Она беспрепятственно мой похитила меч и открыла дверь Одиссею, подстрекателю убийства, и Менелаю. В чертог ворвались и другие данайцы. И вот следы их злодейств. О боги, если к вам о возмездьи взывать не грешно, за бесчестье воздайте ахейцам!

– Эней! – перебила Сивилла. – Близится ночь, и кончается время, какое дано нам богами. Отсюда идут две дороги: одна из них в тартар[138], другой мы вступаем в элизий[139], к светлым просторам, к лугам, не сжигаемым солнцем[140].

– Не сердись, великая жрица, – проговорил Деифоб. – Я удаляюсь и вновь отдаю себя мраку. Шествуй, Эней! Шествуй, краса нашей Трои! Пусть судьба твоя будет счастливой!

Эней оглянулся и за утесом увидел город. Одна над другой поднимались три стены. Под ними бурлила огненная река. Название ее Флегетон было ему известно. Блестели ворота из адаманта. Оттуда несся лязг железных цепей, удары бичей и стоны.

– Что это? – обратился Эней к Сивилле. – Место для наказаний?

Ты счастливец, Эней, – проговорила жрица. – Тебе не дано оказаться за этим порогом в тартаре, увидеть хотя бы малую часть того, что творится за адамантовой дверью. Мне же там довелось побывать по воле Гекаты, доверившей мне рощи Аверна. Тартар поручен Радаманту[141], брату Миноса. Это он обличает души, привыкшие к обману. Рядом, на железной башне высокой, Тисифона[142] в окровавленной палле хлещет бичом и к лицам змей ужасных подносит. Гидра огромная там пятьдесят разинула пастей. В глубине, столь же далекой от нас, как эфирный Олимп до земли, пребывает могучее племя титанов. Это они пытались Юпитера свергнуть. Мне пришлось лицезреть такую же кару, какая назначена Салмонею[143]. Если ты помнишь, он, на колесницу воссев, подражал перунам и грому Олимпа. Рядом с ним Титий огромный[144]. Печень ему разрывает коршун с изо гнутым клювом. Над Пирифоем[145] висит утес, рухнуть готовый. Там много и других. Их имен не запомнила я. Одни ненавидели братьев, другие руку поднять на отца осмелились дерзко, третьи уличены в обмане клиента[146]. Место нашлось и для тех, кто, владея огромным богатством, малую долю их пожалел, и для тех, кто принудил силой к любви женщин и дев, и для тех, кто влился в безбожное войско, дерзнув изменить своим господам[147]. Страшны их муки. Будь у меня сто языков и сто гортаней железных, я не смогла бы перечислить злодейства и кары. В путь нам пора. Слышишь журчанье ручья? Обрати к нему взор. Умыться тебе предстоит, чтобы вступить просветленным и чистым к теням блаженным. Среди них твой родитель. Он представит тебе души, которым дано в грядущих веках воплотиться и по закону вечного кругообращенья вновь возвратиться в Элизий.