Веснозапев - Василий Юровских

Какое-то недоброе предчувствие и тревога сковали мои ноги. Остановился и к небу глаза поднял: над полем заметил чеглока — самого мелкого сокола. В детские годы полно их водилось по лесам и частенько доставали мы из старых сорочьих гнезд охристо-веснушчатые яички чеглоков. Беспокоились они за свои яички, но ни разу не отваживались их защищать. С чего бы чеглоку при отлете нападать на человека?

С чего, с чего, а соколок, сложив крылья, стремительно ринулся на меня с высоты, жжикнул над головой и опять взмыл в небо…

— Да ты что, ошалел? — озадаченно крикнул я чеглоку, а он грозно отозвался своим «кли-кли» и повторил налет. Иду берегом лога, и не прекращаются яростные наскоки сокола. Особенно чаще он стал угрожать мне, когда я поравнялся с высоченной березой, успевшей наполовину изжелтиться и насыпать вокруг себя переспевших листьев.

Поравнялся с ней, а с вершины молчком взлетели еще два чеглока.

Трепещутся они над березой, а отчаянный «пикировщик» совсем взбесился. Того и гляди, ударится мне в лицо: ушибить не ушибет, но ведь сам себя покалечит. И никакие уговоры не действуют на сокола. Отлетит, наберет высоту, сложит крылья-серпики и… жжик над головой.

Метров двести сопровождал меня чеглок, а я только и думал об одном: ради чего он накинулся на меня в такое время? Что грибов я набрал два ведра, так какая ему печаль о них? А все же… веселая догадка мелькнула в голове.

— Да береза-то не простая, а соколиная, пусть и гнезда у чеглока на ней не было. Кем-то доводятся ему те соколики — дети его или подруга с сыном…

Видно, крепко обидели чеглоков где-то. Может, пустохлоп с ружьем бабахнул по ним и успели они с соколихой уберечь одного дитенка. И только тут понял я, что без смелости и отваги земля осиротеет еще на одну гордую птицу.

Недаром же русские люди восславили ее и ласково величали, скажем, доброго молодца:

— Сокол ты наш ясный.

НАВОЛОК

Воздух нужен ей, этой песне,

Словно хлеб многодетной семье,

И не только там, в поднебесье,

Но и здесь на земле.

В кои времена — никому не ведомо — заросло межречье кустарником. По разливу-водополью натянуло ивняка да черемухи, и теперь, сколь глаз достанет, лохматятся да клубятся они наволоком. Не всякому место здешнее приглядно.

— Экая унылина! — протянет иной.

— Дурнина! — сплюнет больно рачительный.

— Гниет земля… мне бы развернуться! — вопьется в наволок глазом охочий до корчевья да вспашки-перепашки.

Послушать их — и в самом деле земля пропащая. Кусты да кусты… Краснотал, чернотал, белотал, ракитники… А я разговор с дедом вспоминаю. В синий вежливый март шли мы с ним наволоком. Зажмурился он на серебристо-розовые вербочки и ковыльной бородкой кивнул по сторонам:

— Поди, и ты падуном наволок-то считаешь? Не-ет, земля тут шибко здоровая. Жизни она продление…

Много сугробов сошло с той поры, много троп наторил я наволоком. И понял, как питают здешний воздух зеленым соком ивняки. И сколько трав улыбнулось солнцу… А птах видимо-невидимо разлетелось-распорхнулось по белу свету… И все отсюда — из наволока.

Поверну за куст, а тут дубровники на репейнике задумались. Вроде бы полынной пыльцой напудрились, только щечки черные да на крылышках по два зеркальца белеет. А там, как маковки золоченые, желтые трясогузки качаются на кипрее.

А еще жаворонков сколько поднялось отсюда на песне… Высоко-высоко! Надолго им песни здесь хватает. Где-то не успел взлететь — кончилась песня, выдохлась. Воздуху мало певуну. Над наволоком из вида скроется. Нет как нет его, только льется голосок веснопевца, словно само сердечко неизбывной радостью исходит…

Бывает, зальет наволок весной — одни верхушки кустов подрагивают. И тогда все зверушки на бугре вместе спасаются, к барсуку в гости сбегаются. Тут и лисы тоскливые, и зайчишки пугливые, и косули тревожные, и горностаюшки отчаянные, и мышки сиротливые.

Стечет вода полая, и задымятся зеленые ивняки да запышет пеной черемуха. А потом травы вымахают, будто земля сама за песнями на цыпочках тянется к небу. В озеринах да проточинах загуляют караси, затаятся утки на гнездах. И сколь глаз достанет — зелень-зеленая.

К осени ягода наспеет, злаки созреют. Понесут люди калину мешками, останется на зиму и птахам. И злаков полно снегирям с синицами, чечеткам с щеглами. А из бурьяна сосенки шустрые глянут по наволоку.

Долго-долго смотрю я с горы Затеченской. Клубятся-стелются ивняки, поднимается над ними песня. И почему-то боязно мне: вдруг да вопьется в наволок ястребиным глазом кто-то охочий до корчевья.

ПЕРЕВОЗЧИКИ

Август начал заметно выстуживать речную воду крупнозвездными ночами. Вон и сегодня на рассвете опять плотно затуманило паром исетские луга и саму Исеть, а остывший с вечера туман выпал на отавы тяжелой росой и «придавил» расплодившихся за мокрое лето комаров. К утру столько поднялось из реки пара, что не видать обессиленное солнце, не понять, где земля и где небо. Лишь вблизи и можно разглядеть поплавки, и даже посветлевшее дно у самого берега.

Из-за тумана не охотятся чайки и не кружат над лугом с противно-скрипучим криком взматеревшие цапли, одни кулики и носятся вдоль берегов Исети. Если мелочь — кулички-воробьи — молчком обшаривают отмели, то перевозчики на лету окликают друг дружку: «Перевез? Перевез?» И когда кто-то из них утвердительно успокоит, что перевез, всей стайкой долго бубенчат над рекой.

Прислушиваюсь к гомону перевозчиков да знай дергаю рыбу — окуней, чебаков и ершей. Место мое на косе полуострова, где река развела течение на два рукава, удачливое, обсиженное многими рыбаками. И чтоб занять его первым, я продрог длинную ночь у стожка волглого сена, спалил на костре воз сухого тальника, а стрельнувшим угольком просквозило рукав брезентовой куртки. Не совестно, заработал право на свое место, не как рыбак на «Жигулях», что только-только подкатил к Исети. Он-то вдоволь нанежился в постели, а уж потом — опять же в тепле и уюте! — на легковушке соизволил помчаться на рыбалку. И не скрыл своей неприязни ко мне, когда увидал, что острие косы занято.

Помотался он было вдоль реки, ан не клюет. И вот его машина сердито сфыркала недалеко от меня, а сам хозяин закинул удочки за поворотом на быстрине. Он видит, как я выбрасываю на берег увесистых окуней и «пирожковых» чебаков; слышит, как я ругаю сопливых ершей — мне они и на самом деле надоели! — и чувствую, что злится на меня. Может быть, думает: «Гнал я свои «Жигули» три десятка километров, бензин жег, а тут какой-то «безлошадник» успел раньше моего сесть на рыбное место, и теперь он будет с рыбой трястись на автобусе в город…»