Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945) - Георгий Задорожников

Так что море реально спасло нас от голодной смерти. И как мне грустно теперь нырять на глубину и не встретить ни одной рыбешки, даже бычок и зеленуха перевелись. С иронией вспоминаю фразу А.М.Горького: «Как прекрасна земля и человек на ней!». Да уж, поработал человек. Мой друг детства, профессор нашего института биологии морей, О.Г. Миронов утверждал, что на дне севастопольских бухт лежит слой нефтепродуктов, которым можно было бы долгие годы питать автотранспорт. Где уж тут до рыбы!

Зимой 1942 года произошло поразительное, небывалое явление. В артиллерийскую бухту зашла кефаль. Не случайный косяк, а казалось, что вся кефаль Черного моря приплыла сюда. С пирса было видно густое скопление рыб половозрелых размеров, все одна к одной. Движение рыбы было хаотично, вода буквально кипела. Почему-то рыбу никто не ловил. Мы с приятелем нашли большую кастрюлю и пытались ею черпать рыбу, но она ускользала, и мы не поймали ни одной. Отец объяснил такое поведение рыбы сильным взрывом где-то в море. Рыбу контузило. Так продолжалось, наверное, двое суток, потом рыба ушла.

6. Евреи

Слухи о том, что немцы жестоко расправляются с евреями на захваченной земле, доходили в осажденный Севастополь. Часть евреев, еще до объявления осады разъехалась по городам Крыма, часть была эвакуирована уже из осажденного города. И все же к приходу немцев еврейского населения оставалось довольно много. На что они рассчитывали, на что надеялись? Вероятно, доверились успокаивающей немецкой пропаганде. Действительно, как же так, цивилизованная европейская нация? Другие не видели для себя возможности покинуть родной кров. Сюда же примешивалась боязнь процесса эвакуации под бомбами и страх неизвестности бытия на чужбине.

Пришла Европа. Первым делом заявила о себе приказами, о необходимости ношения евреями белых шестиконечных звезд Давида на одежде, спереди и сзади. Отдельно в приказе означалось: за укрывательство евреев – расстрел. В тот день, когда наша семья покидала свой дом на Подгорной, согласно жестокому приказу военного времени о создании приморской полосы отчуждения (запретной зоны), я впервые увидел на улице Частника людей с нашитыми на пиджаки белыми матерчатыми звездами.

Вскоре приказом, а затем облавой все евреи были собраны на стадион. Строго наказывалось: вещей не брать, при себе иметь только необходимое для личного пользования в дороге на одни сутки. Стадион был обнесен каменной стеной с редкими проемами от снарядов. Перед войной мне довелось однажды присутствовать здесь на футбольном матче. Запомнились низкие зеленые скамейки в три яруса, без спинок. Было жарко. Ругались подвыпившие мужчины. Сути происходящего я не понимал.

Еще раз я побывал на стадионе уже при немцах. От моего дома стадион располагался через улицу, так что маминого наказа далеко не уходить я как бы и не нарушал. На поле стадиона немецкие толстозадые эдельвейсы (горные стрелки дивизии «Эдельвейс) играли в футбол. Я нарушил завет, пролез на стадион и стал за воротами вратаря. Сетки на воротах не было, и мячи свободно пролетали за пределы поля. Мое желание подержать хоть раз в руках неведомый доселе настоящий футбольный мяч было необоримо. Пару раз это удалось. Вдруг сильно пущенный футбольный мяч попал мне в грудь и свалил на землю. Гусиный гогот толстозадых выразил их немецкий восторг. И надо же так случиться, что в проеме стены в это время остановился мой отец и все видел. Он отозвал меня к себе, крепко взял за руку и повел домой. Отец никогда, ни разу в жизни не бил меня. Пройдя пару шагов, он сказал: «Что немцам прислуживаешь?». Лучше бы шлепнул по заднице. Больше я на стадион не ходил.

О том, что всех евреев собрали на стадионе, потом погрузили на машины, отвезли за город к противотанковому рву и расстреляли, мне сообщил по секрету полушепотом соседский мальчик Толя Савченко. Он говорил, что все видел своими глазами. Я допускаю, что он видел плотное кольцо оцепления жандармами и полицаями снаружи стадионной стены, что он видел погрузку людей на громадные крытые брезентом дизельные грузовики. Но что он мог видеть саму страшную акцию – это уж нет. Скорее всего, слышал это от полицаев-предателей. Спустя несколько дней мне пришлось проходить по улице Частника, вдоль злосчастной стены стадиона. Вдруг в щелке под стеной что-то блеснуло. Это была маленькая, надбитая елочная игрушка. Возможно, какой-то еврейский малыш до последнего хранил эту единственно для него ценную вещь, пока злой окрик или даже удар не заставил его расстаться со своим сокровищем. Я присыпал игрушку землей, как бы похоронил.

Спустя много лет я случайно прочел на мраморной доске в городской поликлинике фамилии расстрелянных врачей и среди них детского врача Звенигородского. Когда я заболевал, а бывало это часто, его приглашали к моей постели. Помню свежее с мороза лицо, усики, бородку, пенсне и черную каракулевую шапку пирожком; тугие приятные выстукивания по моей хилой грудке, плотные прикосновение деревянной докторской трубочки, длинные языки рецептов на бутылочках с лекарством и выздоровление. Почему он не уехал? Ведь он-то наверняка должен был понимать, что произойдет. Мир праху твоему, коллега!

7. Лёня

Лёня. Леонид Юльевич Красов – самый младший сын моей бабушки по отцу Марии Матвеевны. Он был любимцем всей семьи. Когда деда Красова экспроприировали, мой отец был исключен из комсомола, а Лёня каким-то образом остался в рядах КИМа (Коммунистический Интернационал Молодежи) в последующем – ВЛКСМ. В фамильном доме на ул. Артиллерийской за ним оставили двухкомнатную квартиру. Дед Юлий умер от кровоизлияния в мозг. Не смог пережить утрату накопленного честным трудом состояния. Остатки семьи перебрались в небольшую усадьбу в Кадыковку, под Балаклавой, где Леонид стал комсомольским функционером, а затем был избран на должность первого секретаря комсомола Балаклавского района. В первые дни войны он был призван в армию, о чем свидетельствует старая фотография, где дядя Леня в военной форме, в звании лейтенанта. Фотографию я видел у его дочери Светланы где-то в 80-х годах. Далее поразительно: когда немцы захватили Балаклаву, Леонид Юльевич становится городским головой. Мы узнаем об этом от бабушки Марии Матвеевны. Отец не успевает повидаться с любимым братом, как того арестовывают и расстреливают. Все произошедшее неясно, и дальнейшая информация состоит из случайных слухов и догадок. Наверное, оправдана догадка о том, что Леонид как комсомольский работник был призван на должность политрука. Плотная связь партийных образований с НКВД известна. Он попадает в плен и с легендой действительно обиженного советской властью и по заданию формирующегося Крымского подполья продвигается на должность городского головы. Его выдает предатель. Арест. Потом его как будто видели в севастопольской тюрьме. Кажется, была какая-то записка к бабушке. Помню, она пришла пешком из Балаклавы и принесла весть о том, что Леонид расстрелян. Боясь репрессий, она с дочерью Антониной и внучкой Ниной, очень быстро исчезла из Кадыковки. Обнаружились они в нашем доме только через год после окончания войны. Оказывается, они прожили эти годы в глухой деревеньке Росошка, под Ростовом. После Лёни осталась жена и дети: мальчик и девочка. С двоюродной сестрой Светой, живущей в Симферополе, я встречался, но она не знает об отце ничего. На ее запросы в разные инстанции – ответ краткий: числится без вести пропавшим.

8. Еда

Проблемы еды оставались актуальными на протяжении всей войны, да и потом тоже. К каким только занятиям по добыче пищи не прибегал народ Великой непобедимой страны. Например, соседка по дому тетя Дуся, простая деревенская баба, служила в столовой немецкого офицерского собрания. Оттуда ей удавалось приносить обрезки и остатки продуктов. Немного перепадало и нам. Какими вкусными казались кусочки эрзац хлеба из кукурузной муки! Однажды на Рождество она принесла остатки от торта – забытый вкус мирного времени. Ведь уже почти два года мне не перепадало ничего сладкого, с натуральным сахаром.

Из кусочков ткани, оставшейся от мирного времени, старых платьев, брошенного в развалках солдатского нижнего белья, мама на старой доброй швейной машинке фирмы «Зингер» шила бюстгальтеры, женские панталоны и трусики, носовые платки, салфетки. Все это бабушка грузила на двухколесную тачку и отправлялась в длительный вояж по деревням вблизи Севастополя, менять на продукты. Спрос на швейные изделия был, ведь никакие магазины не работали. Обмен шел на овощи и кукурузу. Уставшая, но с полной тачкой добра моя дорогая бабушка Мария Васильевна возвращалась домой. Порой она отсутствовала несколько суток. Переживания и волнения нарастали с каждым днем ее отсутствия. Лихие времена, люди пропадали тихо и незаметно.

К причалам Минной стенки иногда подходили морские транспорты из Румынии. Цыганистые вороватые румынские солдаты к обмену наших хороших вещей на их продукты были всегда готовы. Только вот немецкие часовые на пирсе бдительно следили за порядком, и обмен совершался где-то в стороне, за углом, в закоулке. Сарафанное радио сообщило: пришел большой румынский корабль. Мама решилась идти менять единственную ценность, два куска толстой свиной кожи фабричной выделки, вероятно, годные на подметки. Торг с плюгавым румынским солдатиком шел к положительному завершению, как вдруг появился немецкий жандарм. Прозвучало: «Век!». Румыну – по заднице прикладом, а маму, под конвоем в город. Необходимо было избавиться от вещдоков – двух кусков кожи, завернутых в тряпку. При повороте за угол мама бросила свою ношу назад, чтобы не видел часовой. Проклятая кожа при падении плашмя издала громкий шлепок. Немец зло заверещал, велел вернуться и поднять, а потом отобрал злосчастный узелок. Мама была доставлена в жандармерию. Велели ждать. Долго. Что пережила за это время молодая, неопытная, бывшая советская женщина? А лет ей было всего 28, а дома остались двое детей, мать, муж. Доведется ли свидеться?