Взмахом кисти - Алана Инош

– Нет, нет, давай-ка почаёвничаем, – настаивала мать с пьяненьким гостеприимством. – Давно мы с тобой не сидели за одним столом, всё как-то врозь…

За чашкой чая люди обычно о чём-то беседуют, но у них разговор не клеился. Вернее, говорила одна мать, жалуясь на жизнь, а Художница слушала. Ничего нового она не услышала – все те же сетования, повторы одних и тех же слов, навевающих чувство удушающей безнадёжности и каменной тоски. Она незаметно отвела взгляд, чтобы не видеть движения губ матери, заполнила голову золотым звоном и стала думать о Надин. Мать… А что мать? Пусть выговорится – может, на душе у неё станет легче. Человек ведь нуждается в том, чтобы его кто-то выслушал… Ну, или просто сыграл роль внимательного слушателя. Чай стыл, дождь штриховал окно, огромная старая ива тревожно колыхалась, а Художница думала о том, что не выдержит ещё одной ночи в пустом доме, без земного, летнего тепла Надин.

А между тем в квартире даже не нашлось никаких инструментов, чтобы повесить картину на стену.

– Ладно, я её так, прямо на стуле возле себя поставлю, – решила мать. – Уж очень настоящее всё получилось, даже оторопь берёт!

Когда-то она была изящной, привлекательной женщиной, умевшей хорошо одеваться. Сейчас мать носила какие-то несуразные штаны и молодёжную толстовку с капюшоном и болтающимися на груди завязками, а её походка стала суетливо-мелкой, семенящей. От печали у Художницы стало горько во рту – не помогали даже конфеты с чаем.

Едва она дошла до остановки, как разбушевалась гроза. Деревья гнулись и размахивали ветками, словно в диком папуасском танце, и Художницу едва не сдувало с ног шквалистым ветром, когда она бежала к автобусу, накинув на голову капюшон моментально вымокшей ветровки. Салон был почти пуст, и она расположилась у окна. По стеклу змеились струйки воды, смывая остатки надежды на то, что Надин встретит её дома.

Выйдя на своей остановке, Художница резвой рысцой направилась домой: гроза хоть и поутихла, но дождь шёл ещё весьма сильный. До дома было три минуты ходьбы, но она успела вымокнуть до нитки. Почти мёртвое от тоски сердце содрогнулось в агонии от царившей в доме пустоты: Надин не вернулась. Стаскивая холодную, неприятно прилипшую к телу одежду, Художница поскорее поставила чайник.

6. Дверь

Дождь перестал лишь к утру. Небо расчистилось и улыбнулось солнцем, вот только Художница не слишком-то могла ему радоваться. Чтобы нарвать овощей для салата, в сад выходить пришлось в резиновых сапогах, поскальзываясь на раскисших дорожках, а кусты и деревья норовили обдать целым ливнем. Художница уже была не рада, что затеяла эту возню: снова вымокла, перемазалась в грязи, да ещё и натоптала в доме, пройдя на кухню в сапогах – наделала себе лишней работы. День начинался какой-то дурацкий: вытирая грязные следы, она запнулась о ведро с водой и опрокинула его, поскользнулась и упала в лужу; ругаясь на чём свет стоит, принялась собирать тряпкой воду с пола. Когда с уборкой было покончено, она, будучи всё ещё в скверном расположении духа, взялась за нож и порезалась. Кровавая капель забрызгала зелёный лук и разделочную доску, и Художнице стало не до салата: тут хоть бы кое-как палец перевязать, что одной рукой было весьма затруднительно сделать.

Рассердившись, она бросила затею с салатом и села к компьютеру, но не тут-то было: что-то вышло из строя, и её железный друг не хотел запускаться. Точнее, он вроде бы включался, но экран при этом оставался тёмным. На самостоятельный поиск неисправности ушёл целый час; оказалось, что сгорела видеокарта. Пришлось ехать за ней в город, писать продавцу на бумажке, что именно требуется. Компьютер ожил, но от всей этой беготни она проголодалась, как не евший сто лет дракон, и, решив, что салатом пожар голода не потушить, полезла в холодильник в поисках чего-нибудь посущественнее. Увы, в её распоряжении имелись лишь огурцы и молоко. Пирожки кончились, творог был съеден, а ассортимент продуктов в единственном на весь пригородный посёлок магазинчике не радовал разнообразием… Впрочем, с драконьим голодом воротить нос не приходилось. Из куриной грудки она сварила суп с вермишелью и наконец наелась.

Беспокойство уже не жалило – тупо ныло в груди периодически, как больной зуб. Достав выполненный чудесной кистью портрет Надин на фоне вишни, она приколола его на стену над рабочим местом. Помогло: Надин улыбалась ей загадочно, как Мона Лиза, совершенно живая и настоящая! В груди потеплело, пушистый комок нежности ожил, замурлыкал, тычась носом в сердце и щекоча его хвостом. Солнце взошло не только за окном, но и в душе, обняв Художницу лучами-ладонями и нашёптывая летние сказки. Кончики пальцев потянулись к ржаным волосам с вплетёнными в них вишенками, точно растущими из них чудесным образом.

«Ну где же ты ходишь, где тебя носит? Куда ты пропала, что с тобой? – с нежной болью обращаясь к портрету, думала Художница. – Разве ты не чувствуешь, как мне плохо без тебя?»

Но не только из-за исчезновения Надин она беспокоилась: мысли время от времени возвращались к матери. Удалось ли той заснуть? Подействовала ли картина? Не вытерпев, вечером она снова нырнула во влажные волны душного воздуха. Дышалось очень тяжело, небо набухало новой грозой, а где-то в тучах туго пульсировал нарыв смутной беды, готовый прорваться. Автобус, как назло, тащился медлительно, как корабль пустыни, а вскоре после въезда в город и вовсе остановился. Пассажирам объявили, что он неисправен, вернули всем деньги за билеты и высадили.

Не растерявшись и пересев на маршрутку, Художница всё-таки добралась до дома, хоть и чуть позже, чем обычно. Небо заливал багровый свет, точно солнце превратилось в лампу с красным абажуром. На звонок в дверь никто не отзывался, сколько Художница ни жала на кнопку. От тяжёлой смеси чувств стало трудно дышать: сначала под сердцем горело раздражение, но потом оно сменилось звенящей тревогой. Пришлось отпирать дверь своими ключами.

Мать лежала на диване и выглядела безмятежно спящей. Давно Художница не видела у неё такого небесного спокойствия на лице, такого ясного и ничем не омрачённого умиротворения… Морщины разгладились, припухлости ушли с век, а вместо них глаза осенила голубоватая тень. Мать стала похожа на прежнюю себя – ту, какой была до всех невзгод. В первый миг сердце Художницы тронула радость: как отдых преобразил мать! Но уже в следующую секунду мертвящий холод пополз от пальцев ног вверх: если мать лежала так с минувшей ночи, то слишком долгим был этот отдых, чтобы принять его за сон… Спокойно сложенные на животе руки стали холоднее ледышек, а лицо будто принадлежало восковой фигуре.