Свет в океане - М. Стедман

Изабель переполняли самые разные эмоции. Ее охватывал трепет при виде крохотной ручонки, вцепившейся в палец. Она чувствовала умиление, глядя на сладкую крохотную попку, которой еще только предстояло сформироваться, и испытывала настоящее благоговение при мысли, что дыхание наполняло это создание плотью, кровью и душой. И обрушившиеся на нее чувства вытесняли черную пустоту боли.

— Вот видишь, малютка, ты довела меня до слез! — сказала Изабель. — И как тебе это удалось? Какая же ты красивая и необыкновенная!

Она вытащила ребенка из ванночки, осторожно, как бесценное сокровище, переложила на мягкое белое полотенце и начала вытирать, вернее, осторожно впитывать влагу тканью, как обычно промокают чернила, чтобы не смазать написанное.

Малышка лежала тихо, терпеливо ожидая, пока сменят подгузник и посыплют тальком опрелости. Изабель не раздумывая достала из комода в детской приготовленные, но так и не потребовавшиеся одежки. Она выбрала желтое платье с утятами и осторожно надела его на малютку.

Напевая колыбельную, она раскрыла крохотную ладошку и посмотрела на линии: уже с самого рождения они рассказывали о судьбе, которая привела ее на этот остров.

— Какая же ты чудесная! — не удержалась она, не в силах справиться с охватившим ее восторгом.

Но ребенок уже погрузился в сон, часто дыша и изредка вздрагивая. Изабель, держа малышку одной рукой, другой постелила простыню в колыбели, убрав из нее на время одеяло, которое она сама связала из мягкой овечьей шерсти. Она никак не могла заставить себя выпустить малютку из рук. Процессы в ее теле, готовящемся к материнству, вдруг снова ожили, и загнанные внутрь инстинкты вырвались на свободу, направляя все ее действия и формируя чувства. Она захватила ребенка с собой на кухню и, пристроив на коленях, углубилась в книгу с детскими именами.

Смотритель маяка отвечал за все. Каждый предмет, находившийся на маяке, регистрировался, описывался и содержался в надлежащем порядке. Избежать учета не могло ничто! Заместитель директора Маячной службы требовал скрупулезного отчета буквально по всему, начиная от топочных труб и чернил для ведения журнала и заканчивая метлами в сарае и обувными щетками. Все занесено в журнал оборудования, где имелись соответствующие записи даже об овцах и козах. Ничего не выбрасывалось и не уничтожалось без соответствующей санкции начальства во Фримантле или — если речь шла о чем-то дорогостоящем — в Мельбурне. Не дай Бог, если вдруг обнаруживалась недостача коробки свечей или галлона мазута и смотритель не смог разумно ее объяснить. И не важно, что они жили на краю земли как отшельники. Их, как запертых в банке жуков, постоянно исследовали, изучали, и они находились под неусыпным контролем властей. Должность смотрителя можно доверить далеко не всем.

Вахтенный журнал рассказывал о жизни смотрителя в мельчайших подробностях. Точное время включения маяка, точное время его выключения на следующее утро. Погода, проходившие мимо суда. Какие-то из них подавали сигналы, а какие-то были слишком заняты борьбой с бурными водами, чтобы отвлекаться на азбуку Морзе или Международный свод сигналов и сообщать, откуда и куда они направлялись. Иногда смотрители позволяли себе вольность, рисуя завитушки или виньетки, начав записи нового месяца, или даже записывали в шутку, что инспектор Маячной службы согласился предоставить им отпуск за многолетнюю работу, поскольку нигде не регламентировалось, что именно должно быть указано в журнале. Однако на этом список вольностей, которые они себе позволяли, исчерпывался.

Журнал — это святая святых. Янус не являлся специализированной станцией беспроводной связи, и суда не получали от него информации о погоде, поэтому в его вахтенный журнал скорее всего в будущем так никто и не заглянет. Но Том исправно заносил в него все, что могло представлять интерес, и даже получал от этого удовольствие. Сила ветра по-прежнему определяется визуально по шкале Бофорта [5], разработанной во времена парусного судоходства: от «тихо» (0–2 балла, можно двигаться под парусом) до «урагана» (12 баллов, никакие паруса не выдерживают). Тому нравился этот скупой, но точный язык. При мысли о хаосе, наполнявшем его жизнь раньше, о годах лжи и отсутствия всякого представления о том, что, черт возьми, происходило в окружавшем его фронтовом аду, он наслаждался самой возможностью простой констатации фактов.

Вот почему в день появления ялика Том сразу подумал именно о вахтенном журнале. Записывать в него даже самые незначительные события превратилось для него в святую обязанность, которую предписывал не только Регламент Маячной службы, но и законы Содружества. Его информация могла оказаться важным звеном в таинственной цепочке событий, сообщить о котором мог только он, и Том чувствовал себя обязанным сделать это. Сигнальная ракета бедствия, дым на горизонте, прибитый к берегу обломок, который может указывать на кораблекрушение: обо всех без исключения событиях Том аккуратно записывал своим красивым ровным почерком с небольшим наклоном.

Он сидел за столом на маяке и смотрел на авторучку, терпеливо дожидавшуюся, когда ею начнут записывать события за день. Умер человек. Нужно об этом сообщить, чтобы навели справки. Он еще раз заправил в ручку чернила, хотя никакой необходимости в этом не было, и, отыскав в журнале свою самую первую запись, сделанную шесть лет назад по прибытии на остров, пролистал страницы вперед. Дни сменяли друг друга, как приливы и отливы. В какие-то он чувствовал себя абсолютно разбитым после срочного ремонта или бессонной штормовой ночи. Иногда не мог взять в толк, как вообще здесь оказался. А чего стоят полные отчаяния дни, когда у Изабель случались выкидыши? Но никогда раньше запись в журнале не давалась ему с таким трудом. И Изабель так просила его отложить запись на день!

Его мысли вернулись к событиям двухнедельной давности, когда он возвращался с рыбалки и услышал крики Изабель:

— Том! Том! Быстрее!

Он ворвался на кухню и увидел Изабель на полу.

— Том! Что-то не так! — простонала она. — Он выходит! Ребенок выходит!

— Ты уверена?

— Откуда мне знать? — закричала она. — Я не знаю, что происходит! Я просто… Ох, Господи Боже, Том, как же больно!

— Давай я помогу тебе подняться, — предложил он, опускаясь на колени рядом.

— Нет! Не трогай меня! — Она задыхалась и кривилась от боли, с трудом вставляя слова между приступами. — Как же больно! Господи, пощади! — взмолилась она, и на платье проступила кровь.

В этот раз беременность протекала не так, как раньше. Изабель была уже на седьмом месяце, и Том понятия не имел, как ему надлежит действовать.

— Скажи мне, что делать, Изз. Что?

Она неуклюже пыталась стащить с себя трико.

Том приподнял бедра и помог ей, а Изабель заметалась по полу и испустила пронзительный крик, который разнесся по всему острову.

Роды оказались преждевременными и быстрыми. Том беспомощно наблюдал, как из тела Изабель показался ребенок — это был точно ребенок, его ребенок! Такой крошечный и весь в крови — какая-то пародия на младенца, которого они так ждали. Он был перемазан кровью и выделениями женщины, застигнутой врасплох его неожиданным появлением. От макушки до пяток длиной не больше фута, а весом как кулек с сахаром. Ребенок не шевелился и не издавал никаких звуков. Том держал его в руках, чувствуя, что цепенеет от ужаса, и не понимая, что должен делать.

— Дай ее мне! — закричала Изабель. — Дай мне мою малышку! Дай мне ее подержать!

— Это мальчик, — с трудом выговорил Том, не зная, что еще сказать, и передал ей теплый комочек. — Это был маленький мальчик.

За окном продолжал уныло завывать ветер, а послеобеденное солнце отбрасывало золотые отблески на женщину и ее мертворожденное дитя. Старые часы на кухне мерно отсчитывали минуты: природа, казалось, даже не заметила появления и окончания новой жизни. Машина времени и пространства продолжала работать, перемалывая в своих жерновах людские судьбы.

Изабель с трудом приподнялась и оперлась о стену, не переставая убиваться над крошечным комочком, который должен был родиться крупнее, сильнее и выжить в этом мире.

— Мое дитя! Мое дитя! Мое дитя!.. — не переставая шептала она, будто заклинание, способное вдохнуть в него жизнь.

Личико младенца выглядело отрешенным, как у монаха, погруженного в глубокую молитву: глаза закрыты, губы сомкнуты. Он снова оказался в мире, покидать который, судя по всему, ему не захотелось.

А стрелки часов равнодушно продолжали свой размеренный бег. Прошло полчаса, и Изабель не произнесла ни слова.

— Я принесу тебе одеяло.

— Нет! — Она схватила его за руку. — Не оставляй нас!

Том опустился рядом, обнял ее за плечо, и она, судорожно всхлипывая, снова разрыдалась, уткнувшись ему в грудь. Кровь на полу уже начала подсыхать.