Свет в океане - М. Стедман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда, посреди ночи, он вдруг просыпался от ужасной мысли, что Изабель тоже больше нет, и с облегчением видел ее спящей рядом. Чтобы убедиться окончательно, что она жива, он долго смотрел, как она дышала. А потом утыкался ей носом в спину, чтобы почувствовать мягкость теплой кожи и ровное дыхание. Это самое большое чудо, какое только могло быть.
Глава 8
— Может, все плохое, что случалось в моей жизни, было просто испытанием, чтобы проверить, достоин ли я тебя, Изз?
Они лежали на разостланном на траве одеяле. Изабель находилась на острове уже три месяца. Наступил апрель, ночь была теплой, а небо усеяно звездами. Она лежала, закрыв глаза и положив голову на руку Тома, а он нежно водил пальцем по ее шее.
— Ты — моя вторая половина неба! — сказал он.
— А я и не знала, что ты такой романтичный.
— Это не я придумал. Где-то прочитал. Может, в стихотворении на латыни, а может, в каком-то древнегреческом мифе. Что-то в этом роде.
— Понятно, чему вас учили в элитной школе! — шутливо поддразнила она.
Чтобы отметить день рождения Изабель, Том сам приготовил завтрак и ужин и с удовольствием наблюдал, как его жена распаковала подарок: граммофон, который по его просьбе тайно доставили Ральф и Блюи. Он был призван хоть как-то компенсировать невозможность играть на пианино, которое оказалось вконец расстроенным, ведь долгие годы к нему никто не прикасался. Весь день Изабель слушала Шопена и Брамса, а теперь ночной воздух наполняли звуки «Мессии» Генделя, доносившиеся с маяка. Они установили граммофон в его башне, используя ее как естественную акустическую камеру для придания звуку объема.
— Мне очень нравится, как ты это делаешь, — заметил Том, глядя, как она машинально наматывает на указательный палец прядь волос и отпускает, позволяя волосам распрямиться как пружине.
— Мама говорит, что это дурная привычка, — смутилась она. — Наверное, она у меня врожденная. Я даже не замечаю, что делаю это.
Том взял прядь ее волос и, намотав на палец, отпустил: прядь раскрутилась в полоску, похожую на вымпел на ветру.
— Расскажи мне еще что-нибудь, — попросила Изабель.
Том немного подумал.
— Ты знаешь, что январь получил свое название от бога Януса? Того самого, что дал имя нашему острову. Это двуликий бог, и оба его лица обращены в разные стороны. Довольно неприятная физиономия.
— А он бог чего?
— Дверей. Всегда смотрит в противоположные стороны и потому видит разное. Январь начинает новый год и оглядывается на прожитый. Видит будущее и прошлое. И остров смотрит сразу на два разных океана: один простирается до Южного полюса, а другой — до экватора.
— Я это знала, — сказала она и шутливо ущипнула его за нос. — Просто мне очень нравится слушать, как ты рассказываешь. Расскажи мне о звездах. И покажи еще раз, где находится Центавр.
Том поцеловал ее кончики пальцев и поднял руку, показывая созвездие:
— Вот там.
— Это твое любимое созвездие?
— Ты — моя любимая. Лучше всех созвездий, вместе взятых.
Он наклонился и поцеловал живот Изабель.
— Точнее, ты и это. А может, там близнецы? Или даже тройня?
Голова Тома приподнималась и опускалась вместе с ее дыханием.
— Ты что-нибудь слышишь? С тобой разговаривают? — спросила она.
— Да, и говорят, что надо отнести мамочку в кровать, пока не стало совсем холодно. — Он поднял жену на руки и отнес в дом под слова оратории, доносившейся из башни маяка: «Ибо дитя для нас родилось». [3]
Изабель с гордостью написала матери об ожидающемся прибавлении семейства.
— Мне ужасно хочется, чтобы они поскорее узнали об этом! Если б только я могла к ним добраться вплавь, точно бы прыгнула в воду! Ждать катера выше моих сил! — Она поцеловала Тома и спросила: — А твоему отцу не надо сообщить? Или брату?
Том поднялся и стал вытирать вымытую посуду.
— Не надо, — коротко ответил он.
Изабель, видя, как он смутился, не стала настаивать и осторожно забрала у него полотенце.
— Я сама. У тебя и так хватает забот.
Том дотронулся до ее плеча.
— Пойду займусь твоим креслом, — сообщил он и с натянутой улыбкой вышел из кухни.
В сарае Том оглядел детали кресла-качалки, которое мастерил для Изабель. Он пытался восстановить в памяти, как выглядело кресло, в котором мать читала ему сказки. Он помнил то ощущение, когда она держала его на руках, и задумался, сумеет ли их ребенок сохранить память о прикосновении Изабель на долгие годы своей жизни. Материнство вообще непостижимая вещь! Размышляя о жизненном пути своей матери, он удивлялся смелости женщин, решавшихся на роды. Но Изабель не видела в этом ничего необыкновенного.
— Это же так естественно, Том. Чего тут бояться?
Тому удалось выяснить, где жила его мать, когда ему исполнился двадцать один год и он оканчивал университет. Наконец-то он стал взрослым и сам распоряжался своей жизнью. Адрес, который ему сообщил частный детектив, находился в меблированных комнатах в Дарлингхерсте. Охваченный надеждой и страхом, он стоял на пороге пансиона, снова чувствуя себя восьмилетним ребенком. Из-за закрытых дверей длинного коридора доносились звуки, красноречиво свидетельствовавшие о неблагополучной жизни здешних обитателей. Сдавленные мужские всхлипывания перекрыл крик женщины: «Так больше жить нельзя!» — и раздавшийся затем крик ребенка. Где-то дальше слышался характерный скрип кровати, там, судя по всему, женщина зарабатывала себе на жизнь.
Том сверился с карандашными записями на бумажке, которую сжимал в ладони. Точно, вот нужная дверь! В памяти всплыл успокаивающий материнский голос: «Не надо плакать, мой маленький Томас. Давай-ка мы вместе забинтуем царапинку!»
Ему никто не ответил, и он, постучав еще раз, неуверенно повернул ручку. Дверь оказалась незапертой, и Том вошел. В комнате он сразу ощутил такой знакомый с детства родной запах, который, правда, перебивал стойкий «аромат» табака и дешевой выпивки. В полутемном помещении бросалась в глаза неубранная постель и видавшее виды кресло. Все в коричневых тонах. На оконном стекле трещина, а одинокая роза в вазе давно завяла.
— Ищете Элли Шербурн? — Голос принадлежал жилистому лысеющему мужчине, появившемуся в дверях.
Он никак не ожидал услышать ее имя. И потом — «Элли». В его представлении мать никогда не ассоциировалась с именем «Элли».
— Да, миссис Шербурн. Когда она вернется?
Мужчина хмыкнул:
— Она не вернется. А жаль, она задолжала мне за месяц.
В жизни все оказалось совсем не так, как он рассчитывал. Он же так долго мечтал о встрече с матерью! Сердце Тома учащенно забилось.
— А у вас есть адрес, куда она переехала?
— Там нет адреса. Она умерла три недели назад. Я как раз зашел убрать оставшиеся вещи.
Том ожидал чего угодно, но только не этого. Он замер на месте, не в силах пошевелиться.
— Хотите сюда вселиться? — поинтересовался мужчина.
Том помедлил и достал из бумажника пять фунтов стерлингов.
— Это за ее проживание, — тихо произнес он и вышел в коридор, глотая слезы.
Там перед самой войной, на тихой улочке на окраине Сиднея, оборвалась нить надежды, которой Том жил так долго. Через месяц он записался добровольцем на фронт, указав в документах ближайшей родственницей мать и ее адрес в меблированных комнатах. Вербовщикам было все равно.
Том провел рукой по деревянной планке, которую выточил, и попытался представить, что написал бы в письме матери, будь она жива, и как бы сообщил о ребенке. Он взял новую доску и отмерил рулеткой нужное расстояние.
— Заведей [4], — сказала Изабель, стараясь сохранить серьезное выражение лица, и только уголки губ слегка подергивались.
— Что? — переспросил он, перестав потирать ногу.
— Заведей, — повторила она, опуская голову в книгу, чтобы не встретиться с ним взглядом.
— Ты серьезно? Что это еще за имя…
На ее лице появилось обиженное выражение.
— Так звали моего двоюродного дедушку. Заведей Занзибар Грейсмарк.
Том изумленно на нее уставился, и она продолжила:
— Я обещала бабушке перед ее кончиной назвать своего сына, если он у меня будет, именем ее брата. Я не могу взять свое обещание обратно.
— Вообще-то я думал о нормальном имени.
— Ты хочешь сказать, что у моего двоюродного дедушки было ненормальное имя? — Изабель, не выдержав, расхохоталась: — Купился! Купился с потрохами!
— Ах ты, хитрюга! Ты об этом еще пожалеешь!
— Нет, перестань! Хватит!
— Никакой пощады!
Он щекотал ее в живот и шею.
— Сдаюсь!
— Слишком поздно!
Они лежали на траве, за которой начиналась Отмель Кораблекрушений. День клонился к вечеру, и мягкие лучи солнца окрашивали белый песок в золото.
