Леди GUN - Владимир Вера

– Теплое море – мечта всей моей жизни, я буду там хозяйкой. Построим терминалы, международный аэропорт, новые фешенебельные отели на Южном побережье. А до этого заполучим уже действующие курорты. Опыта нам не занимать. Да, я согласна с тобой: много политики. Я сама старалась избегать ее, но оказалось, и политическую карту можно кропить. Киев пока выигрывает у Москвы спор по Крыму. И мы выиграем его до конца. Они уже опоздали, когда согласились в Белой Веже закрепить за нами этот благодатный край. Требовать назад подарки – непорядочно. Поздно спохватились. Я нужна официальной власти, ведь у меня теневые бразды правления, ведь со мной можно болтать неофициально, можно попросить, чтобы я устроила серию шумных убийств, пару эффектных взрывов, нагнала страху на зевак.

– Они тебя сдадут, как только в тебе отпадет надобность… – не согласился Борис.

– Что ж, безвыходных положений не бывает, сделаем разворот на сто восемьдесят, – стояла на своем Родионова, – изобразим верноподданнический экстаз. Какая нам разница, проукраинский председатель Верховного совета или пророссийский президент. Ха-ха! Сменим Родину. Правда, российский ставленник наверняка не будет ручным. А в Киеве у нас все схвачено. Для нас сейчас главное – выиграть время и укрепиться на полуострове, пока путь туда из России наглухо закрыт, – все это она выпалила на одном вдохе, не видя перед глазами ничего и никого. Борис почувствовал в ее голосе какую-то нездоровую одержимость. Родионова, расслабившись, заговорила снова, уже обращаясь к Борису:

– Ну что, все еще сомневаешься? Не нравишься ты мне в последнее время. Неужто стареешь? Рановато. Или устал? Нет, Боренька, ты уж извини, без тебя как без рук. А может, личные проблемы?..

Она спросила это между прочим и наверняка продолжила бы так: «Подыщем тебе красивую девушку» – или: «Пора тебе наконец обзавестись женой». Борис взорвался. Он хотел кричать, но сердце продиктовало устам ответный вопрос:

– Не слишком ли много времени ты мне уделяешь? Ведь тебя там ждут, – напряженным голосом произнес Борис, кивнув на дверь в спальню.

Родионова изумилась, заметив, как наполнились влагой глаза Бориса. «Это уже чересчур, второй случай на день, – подумала она. – Столько времени прошло, а он еще не переболел мною. Нет, с этим пылким влюбленным надо что-то придумать. Потом. По два раза на день решать амурные вопросы я не в состоянии. Этот Юрочка в спальне тоже плачет, как девочка. Надо быть жестче, надо отправлять восвояси сразу, не устраивать прощальных вечеринок. Сейчас выпровожу этого кукловидного любовника. В конце концов, за удовольствие заплачено. А как быть с Борей? Да никак. Поставить его на место – и баста».

– Я сама разберусь, где и кто меня ждет, – ледяной взгляд Родионовой обдал Бориса холодным ветром. Это говорила Матушка. – Ты находишь, что я уделила тебе много времени? Тогда впредь твоя персона не будет удостаиваться такой чести. Ты утомился. Вместо того, чтобы давать дельные советы и помогать, ты лишь споришь и сомневаешься. Иди и выполняй распоряжение. Слава богу, в тебе еще не умер исполнитель. Да предупреди Петелицына, чтобы не было утечки информации. Все, я вызову тебя, когда созрею для общения с тобой. Не смею задерживать. – Не простившись, Родионова повернулась к камину лицом, взяла со стеклянного столика колокольчик и позвонила. Явился лакей, она приказала вызвать тапера.

Борис уже выходил из кабинета, как вдруг заметил боковым зрением, что из спальни высунулся альфонс. Ему стало еще сквернее, когда он пригляделся к показавшейся фигуре. Это был ненавистный ему Юра, почему-то одетый и какой-то то ли мокрый, то ли заплаканный. Борис вышел, хлопнув дверью.

В голове был шум, как в черноморском рапане. Он проклинал себя за слабовольность, за то, что не может вычеркнуть Лену из своей жизни. Он шел делать то, что велела хозяйка, и вспоминал, как очень давно он пытался ее удержать, говоря ей, что сделает ее королевой. Тогда он был никем, он был простым приходским садовником… А кто он теперь – тоже никто, исполнитель чужой воли. Нет, он исполнитель ее воли. Откуда у нее эта патологическая одержимость, всего ей мало! Может, сказывается обделенность молодости, а может, надломленность в психике – следствие того самого злополучного шантажа, в результате которого она оказалась в Киеве…

«Она хочет доказать сама себе, что без постороннего вмешательства представляет собой женщину, равной которой нет. Она себя или чрезмерно любит, или безгранично ненавидит. Скорее ненавидит. Елена несчастна, и я должен быть рядом. Я буду делить свою любовь к ней на нас двоих. Получится ли исправить искаженное, вернуть чистое? Время покажет. Я уже столько жду, что готов ждать всю жизнь. А есть ли оно, это время? Она так спешит, что можно и не успеть…»

Следом за Борисом Родионова выпроводила надоевшего жиголо, ей осточертело слушать мурлыканье распустившего нюни юноши. Хотелось побыть одной. «Слишком много почестей для высокооплачиваемой проститутки», – подумала она и сухо сказала:

– Юрий, в твоих услугах я больше не нуждаюсь. Счастливо.

Юноша ушел. В дверях он столкнулся с прибывшим по вызову тапером по прозвищу Бетховен.

При виде тапера Родионовой стало легче, шестидесятилетний Бетховен с пушистыми седыми бакенбардами сел за рояль. Родионова забывалась, когда он играл. Сейчас ей хотелось именно этого – убежать от действительности, от прошлого, даже от будущего.

Бетховеном пианиста прозвали, потому что он подобно угрюмому автору мировых музыкальных шедевров был глух. Во всяком случае, если бы кто-то задался целью поговорить с Бетховеном, тому пришлось бы очень сильно постараться, чтобы достичь цели, не надорвав глотки. Скорее всего, именно это послужило одной из причин того, что Бетховен вышел победителем в конкурсе на личного тапера Матушки. Престарелый Бетховен так свыкся со своим новым прозвищем, так гордился своей работой, что прямо-таки расцвел и помолодел.

Он пришел на устроенный в национальной опере конкурс наобум, никак не считая, что его недостаток сочтут продолжением его достоинств. Виртуозом он не был, но репертуар, которым он владел, пришелся Родионовой по душе. Он играл классику – сонаты и увертюры Моцарта, Баха, Бетховена, однако Родионова чаще всего заказывала вальсы и оперетты Штрауса, особенно его «Сказки Венского леса». Тапер заметил, что никакая другая музыка не имеет на его хозяйку такого воздействия, как этот чарующий вальс.

Она напрягалась, ее глаза широко раскрывались, но, похоже, ничего не видели или видели нечто воображаемое, мистическое. Она думала о чем-то своем, замуровывая свой дух в собственном теле или, напротив, паря над ним и созерцая мир с отрешенных высот свободного духа. Казалось, в минуты, когда мелодия Штрауса наполняла зал, мир переставал для нее существовать и тревога уносилась прочь.

Бетховену были знакомы и импровизации в джазе. Он пытался поиграть что-нибудь модное, но хозяйка всякий раз предпочитала свой любимый мотив. Бетховен привык к этой странности своей благодетельницы и совсем теперь не думал о разнообразии и гармонии жанров.

Считавший себя обузой в семье, старик жил со своим сыном, невесткой и двумя внучками. Пенсионер воспрял духом, когда ему вручили первую получку. Деньги немалые. Теперь дома он важничал и даже иногда разрешал себе поворчать. Он сиял от счастья, когда внучки спорили, кому гладить дедушкин фрак, и когда невестка, которую он немного побаивался, брала эти хлопоты на себя. На первых порах любопытство разъедало сына и невестку, ведь папа теперь был не просто дедом – он работал у самой Матушки, про которую в городе ходили невероятные слухи. Но вытянуть из папы не могли ничего, кроме безобидной информации: называют его там Бетховеном. Из всех, кто бывал в личных апартаментах Родионовой, старик Бетховен знал о ней меньше всех. Поэтому и спал крепче всех.

Бетховен перебирал клавишами, играя «Сказки Венского леса»… Родионова предавалась воспоминаниям об усеянной кирхами Вене, благосклонно приютившей православный приход Святителя Николая. А вот храм Лазаря на русском участке Центрального кладбища, могила Бетховена рядом. Вот она любуется золотой статуей Штрауса в Венском парке, проезжает на карете мимо фонтанов Иосифа и Леопольда. Кучер гонит белогривых лошадей по улице Грабен. Карета огибает «чумною колонну» и несется по брусчатке Ринга к дворцу Ховбург. Подле нее молодой и веселый Боря. Вечером они будут гулять у подножия Альп, прислушиваться к шуму величавого Дуная. Широкий Дунай не скрывает мощи, но еще голосистее ревет толпа на площади Карлсплац. С витрин магазинов на Марияхильферштрассе уныло смотрят холодные манекены в платьях, которые не по карману…

На мгновение она опомнилась. Правильно ли она живет? Ведает ли она, чего хочет, к чему стремится? Не погрязла ли в нарисованном собой же мире иллюзий?