Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Жена: Дурак. Я с тобой согласна. Надо думать, мук нет.

Таня: Нет? Никто ему не позавидует. Он действительно со мной, но только, знаешь – до кровати.

Жена: И это тебе противно?

Таня: Да.

Жена: Еще, еще, обмани себя вернее! Ты этого не хочешь?

Таня: Боже мой!

Жена: То-то! Ты говоришь, дело не в тебе? Это правда. Мне кажется, ему никого не обязательно, но волочись за ним растянутая на кольцах, будь ему подстилкой, и тогда он может не понять, что разницы нет.

Таня: А для тебя: между ним и другим?

Жена: Видишь ли, есть род удовольствий, недоступных для меня.

Таня: Ты, видно, в них не понимаешь.

Жена: Да. На моем муже сидишь как на гвозде. Если твой зад создан для таких ощущений… А с меня довольно. Он тебе жаловался?

Таня: Да.

Жена: Ну, за жалобу он потерпит от своей остроты.

Таня: Значит, он обратится к чему-нибудь другому.

Жена: Пожалуй. К деятельности, то есть к злобе. Так как никак не получит, чего он хочет.

Таня: Мне казалось, что он очень занят.

Жена (наклоняясь над ней): Хочешь, я расскажу тебе кое-что? Он подходит ко мне и жмется, тянется, позволь… и видно, как все мысли направлены в одну щель, не сознавая, измышляя в восторге бескровные глупости, и скачет, ломаясь, как тень по углам. А я ему высовываю язык: чего вы хотите, не понимаю. И через недельку начинает эту деятельность на сторону. А ты знаешь, что это за деятельность? Или валандаться по людям. Больше ему ничего не нужно.

Таня: Это ты виновата. Я бы не так.

Жена: Да, ты бы так: я всегда готова, милый, по мечтам, по ожиданьям, в любой момент. Но так его не хватит и на неделю, и он займется чем-нибудь другим.

Таня: Это он.

Жена: Будь он проклят. Увези его.

Таня (сжимая лоб): Я не понимаю – очень уж ты хитришь. Кого ж тебе оставить? Какого кузнечика-прыгуна?

Жена: Как ты несправедлива! Что ты мелешь? Ты хочешь меня оскорбить?

Таня: Пусть бы отстал от меня.

Жена: Чтоб пристал мой муж. Да, он мне немножко муж, то есть был мужем.

Таня (смеется): Как темно!

Жена: И очень хочет быть мужем, и ежедневно хочет, и надоел.

Таня: Скоро они придут.

Жена: И опять начнутся приставанья.

Таня (отходит от окна, зажигает свечу): Как, ведь он сейчас занят другим… он мне говорил о Балане.

Жена (глядит на нее улыбаясь): Уже бросил. Разве ты не видишь? Уже вчера сидел, уставив на меня глаза – в рот, как будто и зубы его, и язык его, и мысли, и вот вытащит одно за другим. Касался руками плечей, норовил обнять, что же, придется уступить.

Таня (ставит палец на огонь свечи): За несчастья плачу. А тот меня убеждает, надоедает с пеной у рта, что стоит напиться, оторваться, и станет как бочка без дна, что будет, а может, закрывши глаза, заменит, при этом ревет. А он бы рад забыть, напиться, чтоб утопить, и тянется, и тянется. (Она хватает пальцами пламя, отнимает их от огня со стоном.) Нет, это слишком безнадежно для тщеславия. Он ведь меня почитает как собака палку, то есть хозяйскую палку. Но теперь довольно. Это первый встречный на глазах. Он получит нечаянно.

Жена: Что ты хочешь сделать?

Таня: Пусть захлебнется слюной.

Жена: У меня на ладонях следы ногтей. (Глядит на руки и прижимает их к стеклам, скрипнув зубами.)

Обе молчат.

Жена: Кто-то идет.

Таня: Где?

Приходят четверо. Кричат:

– Дайте свечей! Что за потемки! – В доме забегали. – Тащите стол на веранду!

Жена: Где вы пропадали?

Первый: Вот мы и дома с дамами. Разрешите представить соседа. Он сказал нам такую грязную речь, что мы пили, а чертям тошно стало.

Дядя: И ему (показывает на племянника) тоже.

Первый: Но сам он чист как стеклышко.

Второй: Как целая бутылка.

Таня: Из него несет как из бочки.

Дядя (подталкивая племянника): А из него как из погреба. (Жене.) Грозил повеситься (берет ее за руку.)

Жена (вырываясь): Не жми, пусти.

Дядя (таща ее к свету): Ой, прости, дай (хочет поцеловать руку).

Племянник: Таня!

Таня: Что?

Племянник: Я решил уехать.

Таня: Слышала. Как кузькина мать собиралась помирать.

Племянник (смеясь): Ну, теперь я уеду. Вы увидите. (Берет ее за руку.)

Таня (воет): Пусти… пустите…

Племянник: Что с вами?

Таня корчится от боли и вырывает руку.

Дядя (увидев след ногтей): Что это?

Племянник: Что с пальцем, милая, тебе больно? Он красный!

Второй: Ну вот и бросили. Хозяева, где же стол? Будем ли, наконец,веселиться?

Дядя и племянник (оставляя женщин): Ну, что поделаешь! – будем.

Слуги тащат стол на веранду. Она узка, и стулья у концов стола коснулись стены и перилец.

Таня (вынося свечи): Тут ветер. Да вы все, кажется, ничего не выпили. (Племяннику.) Хоть напились бы раз в жизни.

Ветер гасит свечи.

Жена: Нельзя. Я принесу лампу.

Дядя: Мало света. Танечка, поставьте в окно побольше свечей. (Беря ее за плечи, медлит и отпускает.) Ну, идите, займитесь этим делом. А что тут кричали о пальце – перевяжите палец.

Таня уходит. Слуги ставят за окном пятнадцать свечей. Все озаряется постепенно блестящим светом.

VII. Дом

Из норы выходит заяц с вечерним холодком. Он, вставши на белые ноги в траве под луной, осматривает поляну; спускается в нору проститься и танцует вокруг жены. Мягкая, с чутким носом мордочка обводит грудь и лапы. Уши стригут на шумы сверху; они ласкаются теплыми шкурками и в углу съедают вместе остатки утренней капусты. На мягкой подстилке в глубоком тепле лежат, грызя накопленные листья, краденую морковку; весело. Жена в тупичке отгребает остатки синих[7] и спускается с пищей, бережно неся живот.

А сегодня опять из норы в огород над рекой, за папшойной шелухой, гряды с круглой капустой, и, как раньше, сильный муж принесет еду. Жена ласково трогает мордой морду, доверчиво прижавшись телом. Он притащит сверху все, что встретит без охраны в оградах: упавшие яблоки, мимоходом лакомые корни и листья в тишине, из сушилки высушенные груши. О, прельстительны же вы, блага обожаемой жизни! Он вылезает из норки и, как белая тень, щурясь от смеха, несется прыжками по серой траве.

Щенок успел. Высматривает и слушает. Видно, сова не прилетала. Ожидая увидеть в доме черные окна – взамен он видит свет на веранде и людей. Он перебрался через перелаз[8], мимо курятника, между муром и стеной, под навес, шурша папшойной шелухой, и от ворот сарая взбирается на жернов, садится и ждет. Время от времени выглядывая из-за столба навеса, он видит темную стену дома и движущийся свет на столе.

Заяц летит через пень, срывая землю когтями, и нежно жует губами, прыгая, – о жене. «Залечу на страшный двор, проскочу мимо окон в сарай и со сжавшимся сердцем, подбирая зад, но непобедимый голод, впрочем с душой в пятках, однако в нетерпении. Утешаясь в страхах наглостью воровства – для придания отваги и силы жалости – из слабости. Проберусь сквозь кучи сена и утащу для тебя, белая, милая, прелесть моя, и принесу тебе морковки и моченых яблок. Угощу тебя в мягкие губы».

Туман заливает пологий луг. В прудках под ивами и безлистыми кустиками ворошится мелкая рыбка. То ткнется острым носом в ил, то вынырнет в траву. Вильнет направо – и след простыл. Лежит в холодной глубине и роняет вверх с боков пузырьки.

Заяц одним прыжком перемахнул пруд. Запачкал белые лапки серой водой, грязной, и дальше летит в счастье на дальний холмик к полю. А зайчиха спит в норе, уткнувшись мордой в живот. В животе у нее неслышно движутся крохотные дети.

С веранды, залитой светом, люди перебрасываются смехом.

Первый: Так угостимся у светлого окна без страха камня. Что тут у вас?

Дядя: Хозяйка знает. Пошевелись, погляди сюда, поговори со мной. Посадила через стол. Дал бы я тебе за злобу. Не дотянуться. Дай сюда руку, она моя, мой подбородок, мои волосы. Посмотри на меня – разве ты можешь иметь желанья? Ты наполнена моей кровью.

Жена: Ты хочешь сказать, что остаешься. Когда ж ты поедешь?

Дядя: Когда ты меня не ругала, не понукала? В первый день знакомства на подоконнике. К счастью, я не слышал, что ты говоришь, а любовался ртом и целовал до зубов.

Жена (тихо): Пошел к черту с нежностями.