Танец падающих звезд - Мириам Дубини

Эмма не хотела уезжать из Рима даже на день. Три месяца — это вечность.

— И потом, вполне возможно, что там ты тоже встретишь новых друзей. В этот колледж съезжаются ребята со всего мира. Они, как и ты, много путешествовали.

Марта развернула к Эмме компьютер и показала фотографию ребят разного цвета кожи в одинаковых темно-красных футболках, одинаково улыбавшихся навстречу радужному будущему. За их плечами ликовали лилии и пагоды в обрамлении идеально подстриженных английских газонов.

— Я не такая, как они.

Мать натянула на лицо наивное и искренне удивленное выражение:

— Почему? А мне кажется, ты бы хорошо смотрелась на этой фотографии.

Эмму охватило страстное желание взять ноутбук и разбить его о полку, на которой были расставлены фарфоровые статуэтки.

— Не знаю, заметила ли ты, но мне совсем не хорошо. Мне нехорошо от мысли поехать Китай. Мне нехорошо от перспективы вернуться через три месяца и пойти в американскую школу. Мне хорошо только с моими друзьями. Но тебе на это наплевать.

Эмма дрожала от злости.

— Я тебя понимаю, мы слишком часто вынуждали тебя менять города и школы, вполне нормально, что у тебя бывают моменты слабости. И в такие моменты очень важно, чтобы с тобой рядом был нужный тебе человек. Тот, кто тебя любит и знает, как тебе помочь.

И снова эта ненавистная сочувственная складка у губ.

— Мне кажется, сейчас ты не способна думать о своем будущем. Но не беспокойся. Я все сделаю сама.

Именно это и беспокоило Эмму больше всего.

— Мама, я только хочу, чтобы ты поняла, что я наконец нашла настоящих друзей. И я не хочу никуда уезжать даже на три месяца.

— Я все прекрасно понимаю. Мне тоже случалось покидать города, которые я любила.

— И что ты делала? Покупала себе новую кухню? Шла в спа-салон?

Эмма не стала дожидаться ответа. Она повернулась к матери спиной и отправилась в свою комнату прятать разочарование в темноте и слезы в подушке.

Шоколадное пирожное с начинкой из горького шоколада. Пирог с шоколадом и грушей. Шоколадные конфеты с черничным сиропом внутри. И три разоренных круглых блюдца в центре стола. Ансельмо рассматривал растерзанные следы темного крема на розовом фарфоре и размазанные остатки шоколада на губах Греты. И был счастлив. Она тоже казалась приободрившейся. Он мысленно сделал для себя запись на будущее: не стоит недооценивать эффект, который на эту девушку производит шоколад.

— Теперь мне намного лучше, — подтвердила его мысли Грета. — Просто чудо, что это место оказалось открыто в такой час.

Она задумалась над тем, что сказала, и рассмеялась.

— Что такое? — весело спросил Ансельмо.

— Ты ангел, вот что такое.

— А, да. Я забыл.

Они рассмеялись еще громче.

— Мы закрываемся, — объявила официантка, принеся счет.

Они только теперь заметили, что в кондитерской кроме них никого нет.

— Да, мы уходим.

Они встали из-за стола и подошли к кассе. Грета вынула из конверта немного денег и передала их Ансельмо.

— Куда же мы пойдем? — спросила она.

Через несколько секунд они снова останутся на улице. И это будет вторая ночь под открытым небом.

— Двадцать евро, — сказал кассир.

Ансельмо не ответил. Он не сводил глаз с рекламного листка на стойке. Розовые буквы на голубом фоне. Красивый шрифт: Bed&Breakfast «Пульчинелла».[4] Любимец неаполитанцев спал на ложе из звезд в костюме и маске. Ансельмо отдал кассиру деньги и взял листок:

— Сюда.

— Вот видишь: ты — ангел!

Взявшись за руки, они пересекли пару слабо освещенных улиц и остановились перед дверью, над которой висела черная маска. Им открыла довольно бодрая, несмотря на поздний час, девушка и вручила ключ от маленького, чистого и недорогого номера.

Они смотрели на единственную кровать в смущении, какого никогда в своей жизни не испытывали.

— Пожалуй… мне надо принять душ, — выкрутился Ансельмо.

— Да, мне тоже.

— Тогда иди ты.

— Нет, если хочешь, иди ты.

— Не переживай, я не тороплюсь…

Они говорили, не поднимая друг на друга глаз. И краснели при каждом слове.

— Хорошо, я пошла, — решилась Грета.

Когда дверь в ванную закрылась, Ансельмо услышал глухой удар. Что-то упало на пол. Потом снова такой же звук. Ботинки. Тишина. Неожиданный грохот воды. Скрип двери. Снова шум воды, но уже тише. Ансельмо лег на спину и посмотрел в потолок. Навстречу его дыханию медленно поднимался аромат мыла.

Дверь открылась, и Грета вышла из ванной, окутанная белым паром. Длинная черная майка, зачесанные назад волосы, розовые от горячей воды щеки, глаза, блестящие, как роса на листьях.

— Я все. Теперь твоя очередь.

Ванная была еще мокрой. На полу валялись ботинки Греты. Ансельмо быстро умылся и вдруг вспомнил, что у него нет пижамы. Единственный выход — футболка и боксеры. К счастью, когда он вернулся в комнату, Грета уже погасила свет. Она плыла в тишине, укутавшись в простыню и прислушиваясь к тому, как он скользнул на кровать с ней рядом. Их дыхание зазвучало в унисон, и ночь дышала вместе с ними.

Ансельмо вдруг показалось, что из темноты к нему летит рой красных бабочек. Ярких, словно палящее солнце в сердце ночи. Он остановил их одним вдохом и четырьмя словами, одним из которых было ее имя:

— Я люблю тебя, Грета.

Ночь хотела спрятать их в своих объятиях от всего мира.

Времена меняются

На следующее утро Гвидо проснулся раньше обычного. С тех пор как уехал Ансельмо, прошло три дня. Они созванивались несколько раз. Сын говорил, что у него все хорошо. Он с Гретой. Он нужен ей. Гвидо все понимал. Он понимал, почему Ансельмо не занимался, во всяком случае в эти дни, сообщениями и доставками. Он не понимал только одного: что будет, когда они вернутся. Будет ли он еще нужен сыну. Гвидо резко откинул одеяло и пошел на кухню.

Он уже несколько лет не завтракал один. Заглянув в чашку с дымящимся чаем, он увидел в ней старика. Длинная борода, волосы с проседью, морщины вокруг глаз и на лбу. В янтарном зеркале все цвета смешивались в один, и его лицо напомнило ему старую пожелтевшую фотографию. Гвидо выпил свое отражение, чтобы забыть о нем, но, оказавшись перед зеркалом в ванной, понял, что у него нет выхода. Сегодня его лицо действовало ему на нервы. Это было не его лицо. Оно изменилось, и он не заметил, как и когда это произошло. Он все это время был слишком занят другими вещами: мастерская, велосипеды, сын. Особенно сын. Но в Ансельмо не было ничего от него. Ансельмо явился с неба, и в его лице были краски облаков. Ничего общего с колючей бородой и черными глазами Гвидо.

Наверное, когда отец узнает в лице сына свои черты, он чувствует, что время меняется по законам любовной гармонии.

Гвидо чувствовал лишь раздражение. Невыносимый зуд в основании шеи. Он выдвинул ящик, которого не касался много лет, достал две деревянные коробки и кисточку. Потом раскрыл первую коробку, круглую, и поскреб по ее светлому дну влажной кисточкой. В коробке образовалась пена. Гвидо покрыл ею всю бороду и открыл вторую коробку. Взял бритву и гладко выбрил лицо. Зуд не прошел. Гвидо намылил грудь, подмышки, ноги и стал быстро водить по пене бритвой. Закончив, он почувствовал, как его кожа задышала.

Она настойчиво требовала чего-то. Гвидо понял и подчинился.

Открыл шкаф и стал перебирать вещи на дне нижнего ящика. Вот он. Его велосипедный костюм, синий с желтыми надписями на груди и спине. Гвидо оделся, вышел из дома и быстрым шагом направился к веломастерской. Свежий воздух на скулах. На бедрах, на икрах. С каждым шагом его кожа вспоминала ветер. Когда он подошел к винту перед входом в мастерскую, его голова была полна воспоминаний. Он был готов.

— Ты что?! — удивился Эмилиано, еще не до конца проснувшись.

— Время проходит, и люди меняются.

Эмилиано зевнул:

— Я первый это сказал.

Гвидо не ответил, исчез в глубине мастерской и через мгновение вернулся с гоночным велосипедом. «Бианки» светло-зеленого цвета.

— Сегодня ты тут за главного.

Мастер сел в седло, поставил ступни на педали и стронулся с места. У него задрожали ноги и сжался живот. Он услышал, как рядом резко затормозил автомобиль и пронзительно закричал ребенок. А потом почувствовал ветер в ногах и поехал вслед за ним.

— Ты историю учила?

— Нет.

Эмма уже неделю не открывала учебники. У нее были более важные дела.

— А если Моретти тебя спросит? — в ужасе вытаращила глаза Лючия.

В любой другой день подобный вопрос встревожил бы Эмму. Не сильно, но встревожил бы. Ровно настолько, чтобы пробудить внимание. Сегодня он не произвел на нее никакого эффекта.