Искажение - Герман Канабеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Покажи меня», – сказал Горчинский. На мониторе потолка появилось окно кухни Горчинского. Горчинский смотрел, как он лежит на полу. Теперь его окно – всего лишь одно из окон, где вершится последнее не замеченное никем безумие. Оно свершится, и безумие станет видно всем, но совсем недолго будет длиться осознание, оно сгинет, его смоют кровавые дожди, и все встанет на свои места. Человек наконец перестанет делать вид, что он что-то значит, что у него есть какие-то светлые цели, есть смысл и над ним есть бог, который любит и обязательно спасет. Бог, как и сказал Лик, давно уже сошел с ума и ненавидит человека так, как только отец может ненавидеть сына.
«Ты был прав, Лик». Горчинский из последних сил поднялся с пола. Он нашел в шкафчике рядом с газовой плитой чайную ложку и с ней в руках опустился на стул. «Чудовищу нужны глаза», – подумал Горчинский. Он аккуратно без спешки засунул ложку под верхнее веко, еще немного глубже, боли не было, еще глубже. Горчинский выковырял глаз и положил на стол. Он огляделся вокруг, словно прощаясь с видимой реальностью, и сунул ложку под верхнее веко второго глаза.
Горчинский смотрел на себя глазами, лежащими на столе. Без глаз он немного смахивал на Лика. Чтобы дополнить сходство, Горчинский достал из того же шкафчика рядом с газовой плитой нож и срезал губы. Сходства стало больше. Взяв нож за лезвие, Горчинский выбил рукоятью ножа передние зубы. Наблюдая за собой через глаза на столе, он уже не ассоциировал себя со своим телом, он будто снова наблюдал через окно чужую кухню с очередным безумием на ней. Горчинский выковыривал ножом зуб за зубом, пока не дошел до коренных. Здесь пришлось повозиться, но он справился и, чтобы завершить начатое, взял кухонное полотенце, покрепче ухватился за язык и отрезал его у самого корня. Горчинский открыл свой безгубый и беззубый рот. «Вылитый Лик», – подумал довольный Горчинский и в завершение отрезал уши.
Через глаза на столе Горчинский видел, что стены стали стенами, окна окнами, мониторы исчезли. Он положил глаза на ладонь, долго рылся в шкафу в прихожей, пока не нашел солнцезащитные очки. Глаза он аккуратно обвязал крепкой ниткой и повесил на шею жуткий уродливый кулон, надел очки, натянул медицинскую маску и вышел из квартиры.
Город встретил Горчинского выцветшим от палящего солнца небом, тени от того же солнца съежились, попрятались и не осмеливались высунуться из-под домов дальше чем на метр. Город встретил Горчинского неведением. Как и прежде, куда-то спешили люди, будучи в уверенности, что так будет всегда или станет еще лучше, во дворах на детских площадках бесилась малышня. «Кто-то из них сегодня умрет, кто-то из них сегодня убьет, но это уже не будет иметь значения в свете того, что чудовище обретет глаза и зашагает по земле, – думал Горчинский. – Нет, город ведает, он просто отвлекает внимание от монстра, дарит сейчас иллюзию покоя, вон как солнце палит, но ведь не жарко, а тепло – идеальная погода. И вообще слишком умиротворен этот день, так не бывает в Москве. Словно все затихло перед ураганом, город милосерден. Город дарит человеку этот прекрасный день перед первым шагом чудовища. Город жесток, город – изощренный садист, он говорит перед смертью: ”Жизнь прекрасна, и так будет всегда”».
Горчинскому стало немного жаль доживающую последние часы привычную реальность. Несмотря ни на что, в ней было равновесие, и темнота человеческая если и брала верх, спустя какое-то время уступала перед натиском света. Кто бы мог подумать, что свет и тьму одолеет серый туман безумия.
К Теплостанскому холму Горчинский вышел, когда уже стемнело. Луна лимонила в полную силу над безглазой головой чудовища. Ни облаков, ни звезд, ни даже звона ночи – затихло все и притаилось. Горчинский сорвал глаза на нитке с шеи, распутал их и, положив на ладонь, протянул чудовищу. Сначала он почувствовал ветер, ветер становился все сильнее, и вот рука, ладонь перед Горчинским, такая, что на ней поместился бы не один квартал Москвы. Горчинский не понимал, как положить глаза на такую ладонь, и не нашел ничего лучше, как разбежаться и что есть сил бросить глаза. Ладонь сжалась в кулак. Таким кулаком можно было бы при желании одним ударом окончить какую-нибудь региональную войну. Когда кулак разжался, глаза на ладони были уже подходящего для чудовища размера. Через них Горчинский видел, как удаляется земля, как стремительно уменьшается его тело на этой земле. Когда чудовище поднесло глаза к глазницам, Горчинский видел только бесконечную ночь перед собой и усеянный электрическими огнями город далеко внизу. Глаза заняли свое место. Тело Горчинского распласталось на земле, и сам Горчинский перестал быть. Сознание еще не до конца растворилось, но Горчинский уже видел руки чудовища как свои руки, ноги как свои ноги. Он сам стал чудовищем.
Горчинский сделал шаг. Сотни мертвых тел отвалились от его ног. Он приблизил город до улиц, улицы до домов. Мертвые тела валились с высоты и, ударяясь о землю, рассыпались на мушиные рои, мухи разлетались в стороны, по одной залетали в окна, садились на еду человеческую, на людей, на руки и лица. Другие мертвые тела, падая, рассыпались в тараканов. Тараканы спешили в дома человеческие.
Еще шаг – и тысячи мышей и крыс, другой шаг – и уже не Москва под ногами, еще несколько шагов – и другая страна под ступнями.
Горчинскому показалось, что он стал намного меньше. Он уже не монструозен, огромный, чудовищный, но все же. Когда Горчинский вернулся в ту точку, откуда начал свой страшный марш – на Теплостанский холм, ростом он был с обычного человека и уменьшался. Теперь от него отваливались не мертвые тела, а отдельные мухи, тараканы, крысы и мыши. Когда на месте чудовища остался один таракан, Горчинский перестал быть.
Москва спала быстрым московским сном. На кухнях ее домов горел свет. Где-то бледно-мертвый от люминесцентных или галогеновых ламп, где-то теплый с желтизной от ламп накаливания, где-то совсем тусклый от мониторов ноутбуков или синий от пламени газовых плит. За горизонтом готовилось к небу солнце.
У границы верхних миражей
Глава первая
Это начало. Начинать принято с родителей и детства. Лучше всего вспомнить бабушек и дедушек, но их нет. Умерли до моего рождения, и потому я расскажу про отца и немного
