Голоса летнего дня - Ирвин Шоу

В течение года или около того Бенджамин периодически встречался с этой парой, затем Россы переехали в Детройт. И они с Ли не виделись до 1945 года. Они случайно встретились в Париже, где Ли работала в Красном Кресте. А Федрову как раз дали недельный отпуск, и он пошел в мужской клуб при Красном Кресте, находившийся на бульваре Капуцинов. И там вдруг выяснилось, что кофе и пончики подает посетителям не кто иная, как Ли Росс.

К этому времени он уже был женат на Пегги. Но первой его мыслью, когда он увидел Ли, было: «Черт, жаль, что я не оказался с ней в одном городе, когда она получала свидетельство о разводе».

1942 год

Отец Пегги был полковником медицинской службы и работал в Джорджии, куда Бенджамина отправили в военный лагерь обучаться на пехотинца.

Пегги в тот год исполнилось двадцать. Это была белокурая, не очень высокая девушка с такими темно-синими глазами, что при определенном освещении они казались фиалковыми. Она коротко, под мальчика, стригла свои густые жесткие волосы. Фигурка гибкая, но с намеком на будущую полноту, ноги плотные, приятно округлые, по-спортивному крепкие. И Бенджамин, несколько избалованный той легкостью, с какой переключался с одной интрижки на другую, причем с самыми хорошенькими женщинами Нью-Йорка, находясь в здравом уме и твердой памяти, вдруг с удивлением обнаружил, что более очаровательных и сексуальных ножек, чем у Пегги, он никогда не видел. В свои двадцать лет Пегги была очень привлекательной девушкой, а в тридцать обещала стать настоящей красавицей.

Бенджамин познакомился с ней в саду, на теннисном корте, куда пригласили его друзья родителей, пожилая пара по фамилии Бронштейн. Бронштейны переехали из Нью-Йорка на юг и обзавелись там процветающим бизнесом. В городе им принадлежал магазин модной дорогой одежды для мужчин. Они были очень добры к Бенджамину и приглашали его к себе всякий раз, когда его на несколько часов отпускали из лагеря.

Родители Пегги арендовали дом рядом с Бронштейнами. Впервые Бенджамин увидел Пегги, когда она вошла через калитку в живой изгороди, разделявшей владения Вудхемов и Бронштейнов. На ней было коротенькое платьице для игры в теннис, открывавшее крепкие загорелые ноги. Когда она начала приближаться к корту, где Бенджамин лениво и бессистемно перекидывался мячом с пятнадцатилетним сыном Бронштейнов, он нарочно отбил мяч в сторону, в кусты, чтоб можно было хорошенько рассмотреть эту девушку. Он стоял и совершенно бесстыдно пялился на Пегги, точно его насмерть сразил образ пока безымянной молоденькой девушки в коротком беленьком платьице, проходившей сквозь зеленую цветущую изгородь. Этот образ являл собой как бы символ отрицания смерти, он так резко контрастировал с жестким, угловатым, чисто мужским армейским миром.

И в теннис она играла просто превосходно, в резком и стремительном калифорнийском стиле (семья ее переехала из Сан-Франциско), и шустро бегала по корту. Ее коротенькая белая юбочка так красиво при этом развевалась. Случайно пропустив мяч, она покачала головой и с шутливым отчаянием в голосе заметила:

— Ну, Пегги Вудхем, ты играешь прямо как какая-то девчонка!

Победить ее было нелегко. В том первом сете, который Бенджамин сыграл с ней жарким субботним утром в Джорджии, ему с трудом удалось выиграть со счетом 6:4. Стоя у сетки, она мрачно пожала ему руку и сказала:

— Вот уж не думала, что меня может победить выходец из Нью-Йорка! И тем более с таким ударом слева, как у вас.

— А что не так с моим ударом слева? — спросил Бенджамин.

— Да это просто смех, а не удар, — явно поддразнивая его, ответила девушка. — Чистый смех, да и только! Типичный удар пи-эф-си![16]

— А вы, стало быть, чином повыше, — сказал Бенджамин. — Что ж, поздравляю. — И с этого момента как-то само собой получилось, что они начали говорить друг с другом, точно были знакомы долгие годы. — Лишь потому, что отец у тебя полковник, — добавил Бенджамин. Он успел немало узнать о ней в то утро. Отец ее руководил хирургическим отделением в военно-полевом госпитале; сама она работала в городе, в книжном магазине. Недавно окончила Стэнфорд, где получила степень бакалавра гуманитарных наук. Была помолвлена с каким-то футболистом-звездой, но разорвала помолвку, поскольку жених оказался «отвратительным типом»; страдала комплексом неполноценности, потому что ее мать считалась самой красивой женщиной Сан-Франциско. Говорила она весело и быстро, с присущими выходцам с Запада откровенностью и прямотой. И когда настал час ленча и они вместе пошли к Бронштейнам, Бенджамин вдруг подумал: «Хорошо, что сейчас война, иначе я непременно женился бы на ней». Ему исполнилось двадцать восемь, до сего времени он ловко избегал брачных уз. С одной стороны, ни одна женщина, если не считать давнего романа с Пэт, просто не вызывала у него желания вступить с ней в брак. С другой — он придерживался твердого намерения не жениться до тех пор, пока не разбогатеет. Брак и без того штука непростая, и осложнять его отсутствием средств к существованию не имело смысла.

После ленча приехал отец Пегги, и они сыграли парную игру с участием сына Бронштейнов. Патрик Вудхем оказался жилистым лысым мужчиной, с лицом и манерами, словно специально созданными для того, чтобы отдавать команды. Когда Патрику Вудхему было десять, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: если разразится война, у этого парня непременно окажутся на плечах погоны с орлами. Кто-то становится полковником, кто-то им просто родится. Так вот, Патрик Вудхем был прирожденным полковником. Он также совершенно замечательно играл в теннис, и в паре с Бронштейном они разгромили Бенджамина с Пегги в трех сетах подряд. После чего и расстались — полковнику Вудхему было пора обратно, в госпиталь.

Бенджамин так и не понял, понравился он полковнику или нет. В общении с людьми мистер Вудхем придерживался сухой и властной манеры, что, впрочем, не распространялось на дочь. Пегги была его единственным ребенком, и он разговаривал с ней с необыкновенной нежностью и потакал всем ее желаниям. Чем страшно понравился Бенджамину, пусть даже сам он, Бенджамин, не понравился полковнику.

Они сидели на скамье, в тени развесистого дуба, и приходили в себя после последнего сета. И тут Вудхем сказал Пегги:

— Надень свитер. Иначе простудишься.

— Да я вся и так горю, папа, — ответила Пегги.

— Надень свитер, — повторил полковник.

— Слушаюсь, полковник! — шутливо воскликнула Пегги. — Есть, сэр!

«Настанет день, — подумал Бенджамин, глядя на этого жесткого сурового мужчину, который с такой любовью и нежностью улыбался Пегги, — настанет день, и у меня обязательно родится дочь».

Любовью они начали заниматься три недели спустя. Произошло это субботним вечером в темном и теплом саду, за теннисным кортом. Выяснилось, что Пегги не девственница.

— Запомни, — сказала она позже, испытывая явное удовольствие от своей искренности и прямоты, — я получила в Стэнфорде степень бакалавра. А там, в Калифорнии, степеней бакалавра девственницам не дают. Таков закон штата.

В его объятиях Пегги ничуть не походила на ту шуструю живую девушку, которая столь решительным шагом подходила к теннисному корту. Даже в самый первый раз, когда естественно было бы ожидать некоторой неловкости и поспешности, их соитие оказалось нежным и сладостно-неторопливым. И, лежа там и прижимаясь губами к ее шее, вдыхая аромат ее кожи, а также сладкий запах свежескошенной травы и тяжелых гроздей сирени, что двумя огромными кустами раскинулась над ними, точно шатер, Бенджамин вдруг понял: расстаться с этой девушкой он не сможет ни за что и никогда. Да и не захочет.

— Знаешь, — шепнул он, не отрывая губ от ее нежной шейки, — мы должны пожениться.

Какое-то время она молчала и лежала совершенно неподвижно. Потом заметила:

— Ты вовсе не обязан жениться на мне… только потому, что так надо. — И тут вдруг она разрыдалась. — О Боже мой, Боже мой… — тихо причитала она. И так крепко обняла Бенджамина за шею и прижала к себе, что тот был не в силах шевельнуться.

Оказалось, что говорить с полковником совсем не так трудно, как предполагал Бенджамин. Он опасался, что полковник будет возражать против брака исключительно по той причине, что он, Бенджамин, иудей. Но полковник, как выяснилось, был ярым атеистом, и его вовсе не смущало, что Бенджамин иудей. Однако смущали многие другие вещи.

— Она же еще чертовски молода! — говорил Вудхем. Жарким воскресным полуднем они с Бенджамином сидели в библиотеке его немного обшарпанного каркасного дома, что располагался сразу за садом Бронштейнов. — Ей всего двадцать!

— Моя мама вышла замуж, когда ей еще и двадцати не было, — возразил Бенджамин.

Вудхем фыркнул. И провел ладонью по седеющей тонзуре — движением «против шерсти».