Голоса летнего дня - Ирвин Шоу

— Ты не знаешь… — протянула она. — Меня очень трудно удовлетворить. В сексуальном плане, я имею в виду.

— Что-то я этого не замечал, — сказал он.

— С тобой совсем другое дело, — объяснила она. — В том-то и штука. С другими мужчинами трудно. Ты даже не представляешь, через какие муки мне довелось пройти!

— А что же это во мне такого особенного? — спросил Бенджамин, отчасти недоумевающий, отчасти польщенный. Он был ничуть не против услышать подтверждение самым сладким и тайным иллюзиям на свой счет.

— Ты еврей, — просто ответила она. — А я могу испытывать оргазм только с евреем брутального типа.

— Ладно, обсудим это позже, дорогая, — сказал Бенджамин, выбравшись из постели, и стал быстро одеваться. — Уже поздно, а мне еще надо успеть хотя бы пару часов поработать перед сном.

Шагая к метро по обсаженной деревьями улице в Гринич-Виллидже, где жила мисс Прентис и где, по всей видимости, было полным-полно евреев брутального типа, Бенджамин недоуменно качал головой. «Ох уж этот загородный клуб в Пенсильвании, — думал он. — Ну и типажи там собираются!..»

В Нью-Йорке он поселился из-за другой женщины, хоть и видел ее всего однажды в течение пятнадцати минут. Случилось это в городской больнице Трентона. Он только что окончил колледж и сдал экзамены, дающие право преподавать в старших классах школы в системе государственного образования. Школа находилась в Нью-Джерси. И вот его вместе с сотней других кандидатов вызвали на медицинское обследование. Врачом оказалась низенькая, коренастая женщина в очках с толстыми стеклами. Через них она взирала на раздетых молодых людей с таким видом, точно все они страдали от некой постыдной болезни. Другой врач, по всей видимости, терапевт, прослушал легкие и сердце Бенджамина, проверил у него зрение и записал в карту, что Бенджамин болел в детстве корью и коклюшем. А также что он не хромает и вообще не имеет каких-либо отклонений от нормы. Женщина-врач всего лишь взвешивала кандидатов и измеряла их рост. Когда настал черед Бенджамина, она долго смотрела на шкалу весов. На лице у нее застыло выражение крайнего неудовольствия.

— Сто восемьдесят семь, — неодобрительно бросила она сестре, сидевшей за соседним столиком.

Бенджамин сошел с весов, взял рубашку, брюки и ботинки. И приготовился одеваться, гадая, в какую же именно школу его направят и долго ли ему придется работать там, прежде чем он подыщет себе какое-нибудь более интересное занятие.

— Боюсь, вы нам не подходите, мистер Федров, — сказала женщина-врач.

— Что?! — искренне изумился Бенджамин. Последний раз он болел, когда ему было лет шесть.

— Вы страдаете ожирением, мистер Федров, — сказала врачиха.

— Ожирением… — с совершенно дурацким видом повторил он. И взглянул на свои сильные руки с накачанными мышцами, плоский втянутый живот, длинные и твердые, точно гранит, ноги атлета. Ему двадцать один год, и он может голыми руками разорвать пополам толстую телефонную книгу, пробежать милю менее чем за пять минут, а в последнем бейсбольном матче он первым осилил длиннейшую перебежку до базы, находившейся в трехстах пятидесяти футах от изгороди. — Ожирением… — повторил он. Ему хотелось расплакаться — так ранено и оскорблено было его самолюбие. — Да где вы видите у меня хотя бы унцию лишнего жира?.. — Прошлым летом он работал воспитателем в лагере, и девушки-воспитательницы устроили конкурс на звание мужчины с лучшей фигурой. И все дружно отдали свои голоса ему. И вот теперь эта толстая коротышка в очках, с дурным запахом изо рта и титьками, похожими на два мешка, заявляет, что он страдает ожирением!

— В соответствии с нормой, — заметила женщина-врач, испытывая истинное наслаждение при виде его унижения (она всегда наслаждалась, унижая мужчин, оказавшихся, пусть на самое короткое время, в полной ее власти), — в соответствии с нормой мужчина вашего возраста должен весить сто шестьдесят пять фунтов, и не более того.

— Но я спортсмен, я играю в футбол, — возразил Бенджамин. — Все футболисты отличаются подобным телосложением.

— Вы уже не в колледже, — злобно и резко заметила врачиха. — И тут с вами никто не собирается цацкаться лишь потому, что каждую субботу вы гоняете мяч.

— Но мне позарез нужна эта работа, мэм, — сказал Бенджамин. Депрессия была в разгаре, на каждую свободную в стране вакансию претендовали двадцать человек. И от того, получишь ли ты работу или нет, зависело, умрешь или не умрешь ты с голоду. — Я успешно сдал все экзамены и рассчитывал, что…

— А вот этот экзамен вам сдать не удалось, мистер Федров, — перебила его врачиха. — И нечего тут больше топтаться. Ступайте. Там еще народу полно, целая очередь.

Бенджамин бешено озирался по сторонам, словно пытался найти аргумент, любой аргумент, могущий произвести впечатление на эту несчастную, могущий удержать ее от окончательного, решающего и совершенно катастрофического для него вывода. На глаза ему попался сокурсник по фамилии Леви. Он стоял по другую сторону весов и усмехался. Узкоплечий низкорослый юноша с болезненно-сероватой кожей, сплошь испещренной шрамами от карбункулов. Грудь впалая, коленки резко выпирают, руки и ноги тоненькие как палочки, глаза выпученные и отливают желтизной. И этого мозгляка сочли пригодным для работы, а его, Бенджамина, — нет!.. К тому же Леви был одним из самых тупоголовых в группе — он с трудом сдал письменный экзамен. Бенджамину он никогда не нравился. И еще меньше нравился сейчас и здесь, когда стоял у весов, глупо ухмыляясь и потея всей своей устрично-серой кожей.

— Вот он! — крикнул Бенджамин и невежливо ткнул пальцем в сторону Леви. — Вы его пропустили, это огородное пугало, а меня… меня провалили, так?.. Да чем вы тут только занимаетесь? Как прикажете это понимать?

— Эй ты, — визгливо огрызнулся Леви, — давай полегче! Я-то тут при чем?

— Мистер Леви абсолютно в норме, — злобно огрызнулась женщина-врач. — Следующий!

— Это он-то в норме?!

— Формально да, — ответила врачиха.

— Ну а кто же тогда формально я? — спросил Бенджамин. — Урод, что ли?

— Никто этого не говорил, мистер Федров. — И женщина сделала знак подойти следующему юноше. — Формально вы страдаете ожирением.

— Но ведь должен быть какой-то выход… — пробормотал Бенджамин, чувствуя, как его захлестывают гнев и отчаяние. Он стоял в одних кальсонах и носках, держал в руке одежду и отчаянно боролся за свое право на существование. А пятнадцать или около того других молодых мужчин с усмешкой наблюдали за этой сценой.

— Выход есть. Вам надо сбросить лишние двадцать два фунта, мистер Федров, — ответила врачиха. — И прийти сюда снова, через три месяца.

— Может, еще ногу отрезать? Глядишь, тогда и потеряю двадцать два фунта! — совершенно выйдя из себя, заорал на нее Бенджамин.

— Дело ваше, мистер Федров, — сказала врачиха. — Следующий!

Из больницы он вышел точно в тумане. Ему хотелось орать, ругаться, выкрикивать непристойности, вступить в коммунистическую партию или же найти организацию, борющуюся за отстранение женщин от медицинской практики. Но вместо всего этого он вошел в парк, нашел скамейку, залитую лучами июньского солнца, сел на нее и, обхватив голову руками, начал размышлять о своей погибшей жизни. Семья его уже давно жила с вечно запертыми дверями и отключенным телефоном. Мало того, шторы на окнах были постоянно опущены, чтоб не явились кредиторы. Родители так гордились, что он сдал экзамены и был теперь готов присоединиться к «аристократии» бедного еврейства — миру учителей и ученых, хотя на деле его работа сводилась бы к обучению восьмилетних детишек чтению и письму. А кроме того, к решению арифметических задачек, где неизбежно фигурировали полдюжины груш или надо было подсчитать, сколько стоит десяток апельсинов. Нет, работа учителя считалась в те дни почетной, и все они с нетерпением ждали момента, когда наконец можно будет жить с поднятыми шторами и включенным телефоном.

Бенджамин тихо застонал. Нет, сегодня он не вернется в свой дом, находящийся на осадном положении, безработным. И не важно, что это будет за работа. В кармане лежала газета, «Нью-Йорк таймс». Он достал ее, развернул и нашел раздел объявлений, потом пошел на вокзал и купил билет до Нью-Йорка.

Было уже около восьми вечера, но все еще светло, когда он свернул на узкую улочку, застроенную небольшими домиками с обшарпанной штукатуркой, в одном из которых жила его семья. Видимо, по той же, что и у них, причине многие дома стояли запертыми и выглядели так, точно жильцы давно покинули их. Специально, из предосторожности, он перешел на противоположную от своего дома сторону и все время озирался — что, если вдруг где-то затаился сборщик счетов или контролер, разносящий повестки за неуплату? Затем быстро перебежал через улицу и отпер дверь ключом.