Пасадена - Дэвид Эберсхоф

— Линда! — услышала она отцовский голос. — Ты, что ли?

Над заостренной макушкой взметнулась его рука, и он кинулся прямо в воду, навстречу ей. Он стал худее, чем помнилось ей, на плечах и зеленой шерстяной куртке веером лежала белая борода.

Линда остановилась, присела, чтобы спрятаться под водой. Она осторожно помахала рукой в ответ. Неизвестно почему, но она думала, что больше никогда не увидит отца. По лицу Эдмунда — твердому, как будто постаревшему, как только он стал молодым человеком, — Линда поняла, что и он тоже думал, что больше не увидит Дитера. Он твердо верил, что ферма теперь его, и уже начал по-хозяйски уверенно устраиваться на этой продуваемой ветрами земле.

— Выходи, обними отца! — радостно кричал Дитер.

Но рядом с Дитером и Эдмундом стоял незнакомец — высокий молодой человек в белой рубашке, из-под расстегнутого воротника которой виднелись черные волосы на груди. Он пригнул голову, ежась от сырого ветра, черные волосы разметались вокруг лица. Вместе с Дитером он дошел до самой воды, и когда поднял глаза, то голая Линда, ноги которой щекотали усы лобстеров, увидела его лицо: глаза, черные, как угорь, приоткрытый рот, будто он хотел что-то сказать, будто узнал ее, сведенные волнением брови, о котором Линда всегда с удивлением думала и о причине которого сразу догадалась.

— Я хочу вас познакомить! — кричал ей Дитер.

За незнакомцем спешил Эдмунд; шапка у него съехала совсем на затылок, как будто он, глубоко задумавшись о чем-то, почесывал голову. Он смотрел исподлобья, лицо у него было совсем бледное, очки висели на самом кончике носа, и Линда в первый раз заметила, до чего он стал похож на Дитера. Она понимала: Эдмунд чувствует, что вокруг него что-то зашевелилось. Четыре года Линда с Эдмундом прожили в своем, наглухо закрытом от чужих мире. Через некоторое время на берегу появилась Валенсия, а потом и Шарлотта Мосс со своим вечным блокнотом.

— Линда, это Брудер, познакомься. Он сюда приехал вместе со мной и хочет остаться. Выходи, поздоровайся!

Но сейчас, при всех, Линда никак не могла выйти. Сначала она подумала, что годы войны теперь принадлежат памяти; вот только чьей? Потом она вспомнила о своих лобстерах и поняла, что одного, для Брудера, как раз и не хватит, но угощать его все равно будет нужно, и уже представила, как предложит этому молодому человеку самого большого и скажет что-нибудь глупое вроде: «А вам волосы в глаза не попадают?» — и потом, чтобы выйти из океана, ей нужно попросить отца, брата и гостя, который будет теперь спать на кровати напротив Эдмунда, чтобы они отвернулись и дали ей спокойно одеться. Когда Дитер с Эдмундом поняли наконец, что на ней ничего нет, то развернулись и начали быстро подниматься вверх, к «Гнездовью кондора», повторяя: «Мы вернемся, мы потом вернемся!» Но Брудер смотрел все так же настороженно; он поднял брови, сжал губы и все еще не шел за ними. Ветер хлопал полами его рубашки, он не сразу оставил Линду одну на пляже, уходя, бросил взгляд через плечо. Когда его не стало видно, синяя от холода Линда выбежала из воды, натянула на себя платье и стала сохнуть под нежаркими лучами заходящего солнца; океанская соль застыла на ней коркой и остро поблескивала в темноте, точно кристаллы.

4

Брудеру было лет девятнадцать, а может, двадцать — точный год его рождения никто не знал. Мать оставила его, еще младенца, у дверей Общества попечения о детях в ящике из-под апельсинов, устланном газетами. Имя ему дала директриса общества — миссис Труди Баннинг, пруссачка, вдова с длинным лошадиным лицом. Она вынула его из ящика, подняла к солнцу, поворачивала то так, то этак, удивляясь, до чего он крупный и необычно золотистый, цвета теплого дерева, и тут почтальон принес благоухающее духами письмо от ее брата, Лютера, утонченного поэта, которому всецело принадлежало сердце миссис Баннинг. Держа на руках младенца, она подумала о брате, тут ее осенило, как назвать ребенка, и от неожиданности у нее даже холодок прошел по спине.

Много лет о мальчике ходили сплетни, и миссис Баннинг посчитала нужным рассказать Брудеру о том, что ей было известно и что, по ее разумению, было правдой: «Твоя мать промышляла в гостинице. Сначала она служила горничной в "Раймонде", а когда тот сгорел, перешла в отель "Мэриленд", и там ее застали голой в беседке. А кто был твой отец, даже она сама, наверное, не знала точно. Она, твоя мать, была родом из Масатлана, приехала сюда тайком, мой мальчик, но и этого тебе хватит, чтобы понять, кто ты есть. Да, впрочем, и каким тебе суждено стать…» До самой войны Брудер так и жил в Пасадене, в Обществе попечения, и как только повзрослел и понял, что миссис Баннинг не хочет, чтобы он читал хоть что-нибудь, кроме надписей на ящике для апельсинов, то сразу записался в библиотеку, взял «Похищенного» Стивенсона и принялся читать о мальчиках, которым пришлось гораздо хуже, чем ему. Он созревал очень быстро, черный пушок рано появился на его теле, к двенадцати годам он вымахал под шесть футов, и жители Пасадены нередко видели, как он одиноко шагает в библиотеку, а потом обратно к себе в приют с кипой книг под мышкой. О нем шептались по всему городу: «Оборотень! Чертов сын! Надо же, притворяется, будто читать умеет!» — но Брудер прекрасно знал обо всех этих слухах и сплетнях. Он слышал, что его прозвали Эль Брунито, то есть Черныш, что поговаривают, будто стычка с разносчиком льда случилась совсем не просто так. Он знал, что молодые хрупкие дамы с Колорадо-стрит от испуга становятся белее, чем теннисный свитер, лишь только заметят за собой его длинную тень. Он был уроженцем Пасадены, но в городке жили люди — он знал, что сами себя они называют «стопроцентные», — которые заправляли всеми местными делами, а про него и ему подобных говорили, что они «неизвестно откуда взялись». Потом, в восемнадцатом году, Брудер пошел на войну в составе семнадцатой мотороты первого полка и вернулся с небольшим, с монетку, ожогом на брови. В Калифорнию он приехал с Дитером Стемпом, и по дороге они заключили между собой сделку. Пока добирались, Дитер без устали рассказывал о своей молодости, о своей семье, о своей ферме в «Гнездовье кондора», и поэтому Брудер, который с малых лет уяснил, что гораздо выгоднее слушать, чем говорить, знал все о дочери Дитера, Линде Стемп, когда весной девятнадцатого года оказался в Приморском Баден-Бадене.

«Балованная», — подумал он, когда она недовольно вскрикнула при словах отца, что он не стал менять имя, когда пошел на войну.

— Я вышел из «Гнездовья кондора» и подумал: никакой я не Дэвид. Ну не Дэвид я, и все тут. Я пробовал называться этим именем, только через неделю плюнул и перестал. Я Дитер!

— Так нечестно! — отозвалась Линда на такое вероломство.

Первое время в «Гнездовье кондора» Брудер не раз слышал эти слова.

Вскоре после приезда Брудера Линда за обеденным столом рассказала о встрече с голубой акулой, чуть-чуть преувеличив свою храбрость при виде зловещего блеска ее оскала. «Представляете, нос к носу — здесь акула, а здесь я!» — говорила она. Ужас застыл на лицах родителей, а Брудер если и не испугался, то, по крайней мере, слушал ее со спокойным уважением. Линда чувствовала: ему не дает покоя вопрос, что же она за девушка, а он мысленно говорил себе: «Берегись!» — потому что быстро понял, что она за девушка.

Рассказ об акуле испугал Эдмунда. Он заметил:

— Не надо тебе больше рыбачить одной. Для девушки это слишком опасно.

Линда подумал, что ослышалась, обернулась и переспросила:

— Как это — слишком опасно?

— Ты чуть не погибла.

— Но я ведь могу…

— Эдмунд прав, — поддержал его Дитер. — Не надо тебе, наверное, выходить одной в океан. Вот если только с Брудером…

С возрастом борода Дитера стала тонкой, как кружево, и охватила его лицо замысловатым узором. Военные годы еще больше углубили морщины у него на шее, так что над ними нависала кожа, и, жуя шарик креветки, он то и дело трогал ее пальцами.

— С кем? — переспросила Линда — Да он хоть плавать-то умеет?

— С Брудером? — отозвался Эдмунд.

— Конечно умеет, — ответил Дитер.

— Ну а рыбачить?

Отец заверил, что и это он тоже может.

— А зачем отправлять ее именно с ним? — спросил Эдмунд, но Дитер не ответил сыну.

— Так ты умеешь плавать и рыбачить? — обратилась Линда к молодому человеку.

— Нет, но ты меня научишь.

С этими словами он встал из-за стола, спустился по утесу, снял рубашку и закатал брюки до колен. Линда пошла за ним, остановилась на берегу и стала ждать, что он собирается делать. Она думала, что без нее он вряд ли осмелится войти в океанские воды и, наверное, будет учиться медленно, может быть несколько месяцев, и где-то в самой глубине души уже предвкушала длинную вереницу дней, когда он будет сидеть рядом с ней, осторожно грести и делать то, что она ему велит; когда лицо Брудера будет отражаться в неровном зеркале воды; когда он будет волноваться и осторожно делать свое дело совсем рядом с ней.