Пасадена - Дэвид Эберсхоф

— Так ты умеешь плавать и рыбачить? — обратилась Линда к молодому человеку.

— Нет, но ты меня научишь.

С этими словами он встал из-за стола, спустился по утесу, снял рубашку и закатал брюки до колен. Линда пошла за ним, остановилась на берегу и стала ждать, что он собирается делать. Она думала, что без нее он вряд ли осмелится войти в океанские воды и, наверное, будет учиться медленно, может быть несколько месяцев, и где-то в самой глубине души уже предвкушала длинную вереницу дней, когда он будет сидеть рядом с ней, осторожно грести и делать то, что она ему велит; когда лицо Брудера будет отражаться в неровном зеркале воды; когда он будет волноваться и осторожно делать свое дело совсем рядом с ней.

Но Брудер, не дожидаясь Линды, кинулся в волну. Она сразу же накрыла его с головой, над водой виднелась лишь его рука, которой он махнул, как ей показалось, зовя на помощь. Она даже не сразу поверила, что такое может быть: гость не пробыл у них в «Гнездовье кондора» и двух дней, как успел утонуть. Линда поспешила вслед за ним, стягивая на бегу платье, и в одном белье поплыла к тому месту, где над ним сомкнулись воды. Она начала шлепать руками по воде, сбивчиво дыша, чувствуя, как тяжелеет и мешает ей белье, как вдруг что-то теплое и твердое схватило ее за щиколотку, перебралось выше по ноге и сквозь воду завиднелась блестящая, похожая на морду выдры, голова Брудера. Он хватал ртом воздух, на его лице блестели от солнца капли воды.

— Ну что, ты даешь мне первый урок? — спросил наконец он и добавил: — Линда… Красивое имя.

На другое утро он вытащил ее из постели и попросил, чтобы она смотрела за ним с утеса. «Сегодня не спасай меня», — добавил он. На берегу он разделся догола и неровно, толчками, но уверенно двинулся к горизонту, в самую даль, далеко за буйки, к которым крепились ловушки для лобстеров; его бледная спина мелькала в воде, как голова дельфина. Он мощно, как пароход, вернулся на берег, Отряхнул воду с посиневшего от холода тела и натянул на себя одежду. «Вот теперь умею», — сказал он, взобравшись на утес, где его уже ждала не только Линда, но и Эдмунд, с купальным костюмом в руке. Он бросил его Брудеру со словами: «Мы здесь раздетыми не ходим». Брудер пошел в дом и вернулся в купальном костюме из камвольной шерсти, который туго обтягивал его торс и бедра, и это выглядело едва ли не неприличнее, чем когда он стоял перед Линдой в чем мать родила.

Плохо ли, хорошо ли, но плавать Брудер все же научился, а вот рыбачить пока что не умел. Через несколько дней они с Линдой спустились на берег, прихватив с собой пару бамбуковых удочек и разные рыболовные снасти. Волнения на океане не было, она насадила на крючок зеленовато-синюю рыбку атерину, привесила грузило и вошла в воду. Брудер смотрел на нее с берега. Линда, стоя в приливе, ловко, уверенно управлялась с удочкой, и Брудер вдруг понял, что все, что Дитер рассказывал о дочери, так и есть. И даже больше.

— Вот посмотри! — крикнула она и снова забросила удочку.

Она ощущала в нем безграничный запас терпения, но именно это почему-то делало ее нетерпеливой. Тут ее леска сильно дернулась, а удочка изогнулась, как ручка трости. Линда подняла ее, и леска натянулась так сильно, что казалось, будто она вот-вот лопнет. Она покрепче уперлась ногами в песок и согнула колени, чтобы ее не сбили хлесткие волны. Линда умело орудовала удочкой, двигала ее то вперед, то назад и минут через пять завела леску в последний раз и выудила барракуду с коричневой полосой по хребту. Рыба, длиной почти в три фута, билась в волнах прибоя, Линда подняла ее из воды и понесла к Брудеру; тот попятился. На берегу барракуда извернулась, попала мордой в песок, а у Линды в голове пронеслось, что она никогда не видела, чтобы молодой человек пугался так же, как сейчас Брудер.

— Барракуду сразу же надо прикончить, — сказала она, вытащила из мешка палку и звонко шлепнула ею по длинной, острой рыбьей голове; рыба дернулась и затихла. — А теперь ты! — сказала она.

Он, задумавшись, сидел на камне рядом с удочкой Линды, пока она насаживала на крючок свежую наживку. По дороге домой из Европы, когда Дитер рассказывал Брудеру о своих детях, он называл Эдмунда неприспособленным, тряпкой, а Линду сравнивал со скатом и говорил, что сердце у нее твердое как алмаз. Брудер никогда в жизни не видел ската и не совсем понимал, что имел в виду Дитер; он представлял себе некое темноволосое, грациозное, легкое как ветерок создание, которое тихо сидит себе, никому не мешает, пока его не раздразнят. Это он и вспоминал, когда она удивила его еще раз, сунув ему в руки удочку. Линда положила пальцы ему на запястья, показала, как удерживать обеими руками удилище и разматывать леску. Потом спросила, все ли ему ясно, и потащила его в воду, приговаривая: «Ну давай же, попробуй. Ничего же страшного не случится!»

Брудер вошел в воду фута на четыре, постоял несколько минут, ощущая, как волны накатывают на его тело, как он поднимается и опускается вместе с ними. Ему доводилось собирать люцерну, обрывать с деревьев грецкие орехи, чинить двигатели грузовиков, но вот держать в руке тонкое удилище было совсем непривычно, и он беспокоился, не забыла ли Линда рассказать ему все, что нужно знать об этом занятии. «Ноги поглубже в песок!» — крикнула она ему. Он так и сделал, а потом размахнулся удилищем и, резко выбросив вперед руки, закинул удочку в воду. И тут, на глазах Линды и Брудера, удилище вырвалось из его рук, полетело вперед, точно дротик, и упало в волны ярдах в пятидесяти от них. Брудер вышел на берег, скинул свой облегающий купальный костюм, вошел обратно в воду и поплыл за удочкой. Он нашел ее, вернулся, держа удочку высоко над водой, поднялся из воды, сунул удочку в сложенные ковшиком ладони Линды и сказал: «Ну, показывай еще раз».

Линда попросила его смотреть внимательнее. Она вошла в волны, зарылась ногами в песок, крикнула: «Вот как!» — и размахнулась. Но как только крючок оказался у нее за спиной, леска выгнулась тонкой, почти невидимой дугой, как будто зацепившись за что-то, и раздался тихий стон; она обернулась и увидела, что крючок вонзился в щеку Брудера. Непонятно было, кто из них испугался больше. Они стояли молча, уставившись друг на друга.

Время шло; и Брудер, и Линда ждали, что у него на щеке вспухнет синий шрам, но от крючка осталась всего лишь маленькая, чуть заметная полоска, и даже самый внимательный человек не мог бы догадаться, что Брудер пострадал от рыболовного крючка. Через месяц этот след и вовсе исчез, о происшествии знали только с их слов; оно было из тех, что со временем или обращаются в предание, или быстро и безвозвратно забываются.

Брудер довольно быстро привык — и не без удовольствия — слушать Линду, говорить, откуда он родом, как познакомился с ее отцом, а особенно отвечать на бесконечные расспросы, что он о ней думает. Прислушивался Брудер и к Эдмунду, который говорил ему. «Она не такая, как все девушки» — и советовал быть с сестрой поосторожнее. Дитер просил Брудера не очень-то сердиться на Эдмунда, говорил о своем сыне: «Он, знаешь, чудак». Мало-помалу Брудер понял, что единственный человек, который слушает так же внимательно, как и он сам, — это Валенсия, которая, когда говорили другие, делалась совершенно непроницаемой и не роняла ни слова.

Брудер никогда не был таким, как другие мальчишки из приюта, которые очень тосковали по семье и принимались хлюпать всякий раз, когда по воскресеньям в ореховой роще приюта расстилали свои одеяла люди, которые приезжали туда на пикник. Эти ребята хотели найти мать, чувствовали себя одиноко без отца, и в их глазах стоял такой жалкий страх, что Брудер еще ребенком дал себе слово не поддаваться ему. Когда в общей спальне дети тихо плакали, засыпая, он включал лампу и брался за книгу. В книгах, которые Брудер потихоньку таскал из шкафа миссис Баннинг, он неизменно находил успокоение, еще спокойнее ему становилось от собственных безмятежных размышлений, и много лет он носил в кармане бумажку, на которую выписал изречение с открытки, которыми миссис Баннинг торговала на благотворительных базарах: «Не та собака кусает, что лает, а та, что молчит да хвостом виляет». Брудер часто думал, что так же можно сказать и про лошадей; хотя по профессии он был автомехаником, но за всю свою короткую и полную событиями жизнь гораздо чаще заводил себе друзей среди лошадей, а не среди людей. В одной книжке, которую у него, сонного, вытащила из рук миссис Баннинг, он прочел слова: «Мои лошади понимают меня вполне прилично; я веду с ними беседы часа по четыре в день, не меньше».

Вот что было у Брудера в голове, когда к нему пришла Линда и рассказала, что конь Дитера застрял копытом под шпалой и порвал себе сухожилие. Дитеру ничего не оставалось, как застрелить Кермита, — нужно было успеть до того, как двухчасовой поезд пойдет на север, в Лос-Анджелес. Линда с Брудером кинулись через луковое поле, чтобы успеть это увидеть, но опоздали — длинная морда Кермита лежала на рельсе, а рядом с веком в белых пятнах виднелась дырка от верного кольта Дитера. Рядом стоял Эдмунд и громко рыдал.