Моя повесть-1. Хлыновск - Кузьма Петров-Водкин

    Сергуня, младший сын, хирел, слабел, но выжил, к нему у Арины Игнатьевны особенное чувство, с которым она не справилась по-деловому, а от него и на внука распространилось, не то жалость, не то… Чуждоватой для Арины была семья Сергуни, только с Февронией у нее установилось взаимное понимание, да и то при встречах они скорее наслаждались, пронизывая одна другую остриями ума и как шахматные игроки равного качества, бессильные сделать одна другой "мат", уважали в противнике собственную силу.

    Так вот эта чуждоватость к окружающим Сергуню, подчеркивая материнское собственничество к нему, переносила и на внука специальное чувство охранительной любви.

    Был такой случай, о котором мне с жутью рассказывала мать. Принесла она меня - крошку навестить бабушку, не зная, что у нее в доме в полном разгаре корь. Все мои двоюродные братья были в сыпи и в жару.

    - Не бойся, - говорит бабушка, - это хорошо, что ты пришла, Анна Пантелеевна, внучку это на пользу будет…

    Она распеленала и положила меня между болящими и отерла их бельем… Мать опрометью, в страхе бросилась со мной домой и прямо к тетке. Заливаясь слезами, она рассказала ей, что проделано было над ее сыном.

    Февронья Трофимовна улыбнулась.

    - Реветь после времени нечего… Арина не дура, знала, что делала. Не выноси Кузеньку на улицу… Придет болезнь, но она будет легкая, мы с ней справимся…

    Потом она объяснила, что зараза кори, полученная непосредственно от соприкосновения с шелухою больного, ускоряет процесс болезни и делает его менее острым, а при неизбежности болеть корью, чем раньше она пройдет, тем лучше.

    Происходящее среди окружающих едва ли доходило до сознания младенца, а если и доходило, то, вероятно, в очень и очень своеобразном виде, не похожем на наши представления взрослых людей.

    Уже крещенские морозы прошли. Ребятишки на ледянках катались с Малафеевского обрыва. В начале Великого поста пришла корь и прошла благополучно.

Глава девятая

НАТЮРМОРТЫ

    Помнить я себя начал с нескольких моментов, изолированных от окружающего, не связанных с ним.

    Голым сиденьем вожусь на полу, у стенки. Возле меня кто-то такой же, как и я, маленький, сидит и не возится. Я показываю ему пример, что возиться дело очень простое, и ударяюсь головой о стену…

    Лежу в колыбельке. Возле меня где-то знакомые тихие звуки. Предо мною резкая по свету амбразура двери. Я в сенцах - их я потом узнал.

    Горит лампа. Кругом темно. Я на скамейке, загороженный столом. Пугливо… Кого-то нет.

    Быстро поворачиваюсь к окну и вижу, как из черного стекла смотрит на меня лицо отца и называет меня.

    - Сережа, Сережа! - кричу ему.

    Кто-то меня хватает на руки, но не отец, закрывает мою голову и шепчет надо мной.

    Которая памятка раньше, которая позже - не знаю.

    Я сижу на какой-то горке, не дома. Надо мной ничего нет - пустое надо мной, не за что ухватиться, и я падаю…

    Такое же пустое, но движущееся близко, возле меня… я подползаю к нему. Оно катится на меня, булькает и обдает меня холодным накатцем воды… Надо реветь…

    Обстановка борьбы. Я во взбудораженном пространстве, предоставленный сам себе. Плоскости стен, потолок движутся. Ногой не зацепиться о пол - пол качается… Вот и я закачаюсь, закружусь, как эти вещи кругом меня. Вот-вот и я пошел, хватаясь ручками за пустоту. Я научился балансировать на ногах - я победил тяготение.

    Странно, я никак не запомнил одного из крупных событий моего младенчества, в возрасте одиннадцати месяцев, когда я разрезал себе указательный палец правой руки.

    Сейчас я записываю об этом факте еще и потому, что порча столь важного для моей профессии пальца и его болезненность от разрыва приросшего снаружи сухожилия играли потом некоторую роль в самой работе.

    Родители говорили, что после этого несчастья я перестал ходить и говорить в течение нескольких, следующих за несчастьем, месяцев.

    По рассказам дело произошло так.

    Отец приготовлял из бруска березы деревянные сапожные гвозди. Мать занята была у печки.

    Я совершал мои первые путешествия от предмета к предмету, больше доверяя держащимся рукам, чем ногам. Дошел до верстака, и у меня, верно, глаза разбежались от захватившего меня интереса: колются, щелкают, блестят и отскакивают от бруска палочки. Хорошо умеют играть взрослые. Чик, - отскочила. Чик, - опять отскочила…

    Как же не схватить палочку и… чик, - щелкнул опустившийся на доску нож отца на мою руку. Сапожный нож - гордость сапожника, тульской стали. Крики, ахи. Сгрудились над крошкой отец и мать. Заворачивают полотенцем руку. Плачут… Ребенок еще весело смотрит на обнимающих, ласкающих его родителей, но красное полилось сквозь обмотку - невиданный, редкий цвет резанул по глазам ребенка, и он заплакал…

    Указательный палец был разрезан вдоль до второго сустава. Вероятно, перерезанное сухожилие можно было сшить, но от келейки до больницы не скоро доберешься. Лечил местный "фершел" - примазал рану отцовским же сапожным лаком, завязал тряпочкой и приказал не снимать повязку, - "пока не заживет".

    Первые дни новорожденный как бы высвобождает себя от условий утробной жизни: налаживает самостоятельное дыхание, осваивается с инстинктивными и уже изобретаемыми движениями.

    Родовое сосание груди матери сопровождается нажимом ручкой на грудь. При слабо развитом соске, плохо подающем молоко, - присосанный младенец теребит, вращая головкой, грудь. Потом начинаются гримасы. Отец и мать решают, что это улыбка.

    - Сегодня улыбнулся в первый раз, - говорит мать, - право, право, - я вот так склонилась над ним, а он…

    Отец также пытается получить улыбку. И действительно, в мордочке что-то перекосилось - конечно, это улыбка, решает и отец, склоняясь от радости бородой в самую люльку, что пугает ребенка, и он начинает реветь.

    Новорожденному, несмотря, может быть, на все почтение к родителям, не до улыбок Мутные глазенки его ослеплены льющимся в окна светом; ретина глаза непослушна: свет и тень неясными контурами маячат в его мозгу. Он пускает в работу мускулы лица, чтоб урегулировать зрительную камеру. Когда светотеневые предметности становятся выпуклее и ярче, новая борьба восприятий озадачивает крошечное земное существо: оно протягивает руку, чтоб схватить темную дыру открытой в сени двери, оно не знает еще фокуса для определения расстояния.

    Ребенку не до родительских сентиментальностей - он борется за жизнь, и в этом никто ему не поможет, он предоставлен самому себе в приобретении опыта и ориентировки.

    Но вот третья, четвертая неделя - и ребенок сам начинает рваться из своего одиночества и пытается даже дать знать близким "движущимся", что он их видит, отличает.

    - Как же, это ты, у которой молочко теплое и возле тебя тепло… А у тебя борода щекочет и веселит меня и ты ничего, приятный… С вами не страшно.

    Матери и няни знают, что к ребенку надо подходить звучащей и движущейся, и такое явление ребенку понятно, и он расплывается в гримасу смеха беззубым ртом.

    Неподвижное явление пугает, и не определишь, находится ли оно возле носа или его и руками не достанешь.

    В конце второго, в начале третьего месяца у ребенка возникает новый жест.

    Он лежит в кроватке лицом кверху. К лампе или иному предмету вдали прикованы его глаза. Насуплен лобик. Он пытается вытянуть руки, чтоб достать до предмета, но, как бы вспомнив опыт, начинает ворочать на подушке головкой вправо и влево, то быстрее, то медленнее, не спуская глаз с затронувшего его внимание предмета, и вот он начинает агукать и смеяться.

    Он заставил двигаться предмет относительно к собственному движению. Эта находка и есть один из основных этапов и завоеваний младенческой поры.

    Теперь, встречая и лицо матери и желая большей его жизненности, - ребенок проделывает этот жест.

    Отца взяли в солдаты.

    Каждую осень впоследствии напевал он эту песенку:

    Как первого ноября

    Жербьевался мальчик я.

    Жербьевался, призывался -

    Сорок третий доставался…

    Сорок третий - лобовой…

    Со слезами шел домой…

    Зачислен он был в Новочеркасский полк, стоявший в Петербурге на Охте.

    Партию новобранцев направили на Сызрань. Здесь растасовали. Посадили на поезд, и поехал отец в страну петровской прихоти.

    Первая поездка. Первая чугунка и первая разлука. Отец редко делился своими печалями даже с семьей. Он говорил:

    - Другим твоего плохого не надо… Плохого у каждого про себя хватит.

    - Ну, как же ты, папа, добрался на службу? - спрашивал я у отца.

    - Да ничего себе… По тебе да по матери больно скучал, а так ничего. Народ хороший попался в партии - как родные между собой стали. И будто и перемены особой не было: что Москва, что другой большой город, а мы все промеж себя и друг с дружкой - оно и незаметно и диву особенного на новые места не чувствуешь… Вот одно приключилось дорогой. Петруха Кручинин, дружок мой, шапку потерял - это уже как в Петербург приехали… Ну, и пришлось шарфом голову повязать. В шарфе и шагал Петруха на Охту до самой казармы… Не иначе - украли у него шапку: ворья этого за нами слонялось - непроходимо… Потом, когда водворились на месте, - порядок начался такой, что только поворачивайся, чтоб деревенщину из нас выбить. Все расписано по команде… Хорошо у них там налажено.