Моя повесть-1. Хлыновск - Кузьма Петров-Водкин

    Носов разнюнился и бил себя в грудь, перекрикивая смех:

    - А что ж, по-вашему, не должен был Петруха помочь мне? - потом он расхорохорился.

    - А это правильно, - у вас дети как дети, а мой пащенок уж отца колотит. У вас, рас-туды вас туды, носы во как торчат, - а мой нос в голову ушел, это правильно?

    Разъярившись, Носов вскочил.

    - Петуха вам, сукины дети, пустить всем… Мужики съежились.

    Мать, много позже вспоминая этот эпизод, упоминала об отце: - Я его за обе руки ухватила под столешником, - вот-вот сорвется… На лбу жилы вздулись… Брови как копья… Богородицу читаю, чтоб Сережу-то пронесло мимо скандала.

    В это время в избу протолкался черный всклокоченный мужик. Он дошел до Носова, встал в упор перед ним и заговорил сурово:

    - Васька, на миру тебе говорю: верни мою Буланку. У Носова хмель соскочил.

    - Знать не знаю твоей Буланки… Разрази на месте. Чтоб света не взвидеть…

    Черный осадил Носова рукой о плечо и вынул из-за пазухи недоуздок.

    - Чей это, стервец? - грозно спросил мужик. Носов завертелся под рукой.

    - У тебя на поветях саморучно нашел недоуздок. - Мужик снизил голос: - Слушай, Носов, верни лошадь. На дворе праздники, не успел, чать, далеко увести? Ну, а не вернешь, - пред всеми говорю, - на этом ремне тебя повешу, гадина. Никакими петухами не запугаешь… У ворот твоих, сволочь, спать буду, ходу не дам, а убью…

    Васька заревел по-бабьи. Всем стало не по себе от рева конокрада.

    В это время к Носову обратился старик Парфен, добрейший дед Парфен на всю Шиловку. Он потрогал по голове конокрада и заговорил отечески:

    - Слухай, Василь… Все грешны, чего тут… А ты, милой, раскинь правду - вот тебе и прощеное Христово воскресение будет… Свои, милой, здесь, - простят.

    Носов сопел, всхлипывал, потом поднял уродливое лицо и неожиданно заговорил спокойно:

    - Ну вот что, для деда Парфена скажу: знаю, где лошадь. Митрий Михалыч, - обратился он к хозяину лошади, - езжай в Широкий Буерак… В лесу там, налево от первой просеки в ложбине, у зимовья, где деготь гнали, - там найдешь… Не я крал, а дорогу делал, разрази на месте…

    Он встал, опять пьянея.

    - А теперь положите меня на печку… Голову ломит… Эту деревенскую драму мать приводила как одно из переволновавших ее событий во время беременности…

    Проводы покрыли все.

    Можно сказать, вся Шиловка - и Васька снова трепался здесь - с песнями и пляскою провожала городских гостей чуть не до Любкиного перевала. Здесь и прощание, и поцелуи, и махание отъезжающим, покуда розвальни с Сережей и Аненой не скрылись за изволоком.

    - Хороший народ они все, - говорил Анене муж. - Прямо лучше некуда. Работники - золото, - ты заметь, и с нами валандались, и дело не бросали… Да. А вот поди ты, темнота какая. Словно бы обреченные… Тут я чего-то понять ие могу Потом с гнусарем этим Таким манером дела не замажешь - в артели такого не должно случаться… Помяни слово, безносого этого еще и мы встретим, он через Шиловку раздуется… - Отец помолчал. - А народ хороший - и родня твоя и другие тоже.

Глава седьмая

РОЖДЕНИЕ

    В избушках под одной крышей жили интересами будущего человечка, зреющего в животе Анены.

    Старухи заняты были приданым. Февронья Трофимовна развернула весь свой талант в хитрых вышивках, которыми она украшала наволочки, нагрудники и чепчики. Федосья Антоньевна занималась пеленками, свивальниками и вязала теплое одеяльце.

    Дядя Ваня, приходя со службы, ухищрялся над точкою и выделкой колыбели, впрочем, его секрет был не полным, в эту работу был посвящен Андрей Кондратыч, в его задачу входила роспись колыбели.

    Старик синим и красным карандашом на бумаге придумывал узоры, бегал с рисунком в сарайчик - прикидывал, примерял, советовался с дядей Ваней и снова у стола в своей лачужке чертил, менял сделанное.

    Вспоминаю теперь людей, окружавших мое детство: Андрей Кондратыч запомнился мне как один из самых живых людей.

    На рассвете, зимой и летом, возвращался он с караула со своими "палочками-смекалочками" из "аряй-маряйного дерева". Эти палочки были действительно замечательны, может быть, и вправду говорил о них Андрей Кондратыч:

    - Годик сушены, да годик струганы, да годик глажены. Только на ощупь они уже давали ощущение драгоценного плотного дерева. Древесный фибр разбегался по ним в орнаментальной закономерности. Позднее я мог найти сходство и сравнение этих жизнью обработанных струек дерева с подобными на деках старинных скрипок. В висячем положении палки давали вибрирующий звук, средний между звоном и пением на грудных нотах. Тональности длинной и короткой палок были сгармонированы. Короткая была толще длинной. Изменение мелодийности достигалось положением палок в руках по их длиннотам.

    С младенческих неспокойных снов, вероятно, запомнилась мне музыка этих палок.

    Завозишься в колыбели… На просвете темнеют кресты оконных переплетов. Полог колыбели мертвым предметом навис над головой, и уже к горлу подступает - реветь, реветь надо… В этот момент ударит Кондратыч палочками-смекалочками - и кончены все страхи, мой аппарат зацепился за жизнь и звучал с ней в унисон…

    - Сон-то у нас, соседушки, сладкий от Кондратычева стуканья, - говорили в околотке.

    Когда случалось несчастье, Андрей Кондратыч не бегал, не кричал, не торкался к спящим, как это делали другие караульщики, а его палки срывались с их звуковой ласковости и грозно начинали чеканить опасность, - и сразу на улицу высыпали люди.

    На пожар, на грабеж, даже на набеги волков у него были особые сигналы, звуки и ритмы.

    - Для волков это собакам возвещаю, - тут музыка небольшая, - объяснял он нам.

    Сидим, бывало, после ужина у ворот. Андрей Кондратыч с нами - ему еще рано службу справлять.

    Сыграй да сыграй волчью - пристанем мы, малыши, к нему. И вот он тихо, тихо начнет волчью музыку чоками палок. И тотчас же во дворах начнут подвывать собаки одна за одной и выходить из подворотен, поджав хвосты и ощерив морды.

    Чистота в избушке Андрея Кондратыча была всегда праздничной. Стол, лавка у стены блестели, как натертые воском. Половицы словно только что выструганы. Половичок дерюжный вел к столу, к божнице и направо к широкой, в две доски, скамейке, служившей кроватью.

    Никто не знал, когда спал Андрей Кондратыч.

    С рассветом воротится из караула, а с раннего утра уже печка трещит в избушке, а он сам перед ней то плетет корзины, то белье стирает, то рубаху себе шьет, то чулки вяжет под валенок.

    После обеда посуда убиралась на полку за занавеску, и хозяин принимался за свое любимое: из киота вынимались цветные составы собственной изготовки, гусиные перья и бумага.

    - Это я как бы себя в порядок собираю баловством этим. Тут и сон и явь, землей хожу, водою вплавь… Небесами лечу, а голову не сверчу… Чего не повидаю, чего не разузнаю, - говорил Андрей Кондратыч, как обычно, прибаутками о своем занятии.

    Расскажу для примера об одной из его композиций. Корабль, оснащенный на все мачты, плывет морем. Пена волн доплескивает до бортов. Это океан - море Египетское. Далеко по горизонту земля цветущая, ходят по ней люди индейские. Туда корабль путь держит, да путь труден. Корабельщики толкутся, снуют по палубе… И вот из глубины морской, разрезав волну, выскакивает фараон-рыба, голова девья, и впивается в несчастное судно. И спрашивает хищница: "Когда, корабельщики, конец света наступит? Ой, измучилась я, фараон-рыба, ожидаючи!"

    На все ответы, кроме одного, следует гибель судна. Надо ответить: вчера. И тогда рыба всплеснет хвостом, взвоет страшным голосом и нырнет в воду…

    Первая для меня встреча с чистым народным стилем в графическом выражении была на этих рисунках Андрея Кондратыча, этого несомненного художника народных толщ с их эпичностью, юмором, провидчеством и положительным приниманием жизни.

    Чудесность, с которой выливались на бумагу изображения людей, зверей, цветов, земли и воды, была для меня удивительной, но что делало в моих глазах волшебником этого мастера, так это извлечение из чернил и бумаги образов, ни в какой мере в них не заложенных. Меня поразила тайна претворяемого материала.

    Дядя Ваня просил Андрея Кондратыча, чтоб только не страшное что-нибудь было изображено на моей колыбели. Кондратыч это понимал не хуже дяди и расписал колыбель одним "небесным колером", развернув его во всех нюансах. - Цветики небесные, которыми земля держится и не колеблется. - Ни одного предметного названия не было в росписи, - только разумнейшее чередование цветовых элементов и их ритмика.

    Как в солнечном свете, над полем песнь жаворонка - с этим я мог сравнить впоследствии цветную мою колыбель-Жизнь по чужим углам растеряла все драгоценности моего младенчества.