Моя повесть-1. Хлыновск - Кузьма Петров-Водкин

    Не обессудь, говорю, Арина Игнатьевна, - зайди отдохнуть. - Дома только сестрица Февронья была, а я и рада, что при советчице мудрой разговор пойдет - сама-то я, знаешь, несмелая, потерявая, а за родную дочь и ума не соберешь сразу…

    В избе Арина разговорилась начистоту: мол, хорошо бы поженить наших детей.

    Сестрица с Ариной Игнатьевной одна на другую умом и рассуждением набросились. Я в стороне себя держу, да только слушаю. Думаю, не даст ошибки Февроньюшка.

    "Вот-де, говорят, выпивает Сереженька твой, - говорит сестрица, - не запойный ли, кой грех". А сваха ей: "Кура, да и та пьет. От перемены жизни все это зависит, на то, говорит, и жена хорошая, чтоб любовью водку заменить…" Хорошо, гладко говорит, ну да сестрица не уступает. Долго беседовали, а в конец Февроньюшка и говорит: не будем, мол, пока огласки делать, а дозволь мне Сергея твоего просмотреть, а ты наш товар обдумай…

    Ну вот, денька через два пошла Февроньюшка к Водкиным - будто по делу какому, а обернувшись от них и говорит: "Посмотрела жениха, Фенюшка, и скажу тебе по совести: не будем навязи показывать, как с нашим товаром полагается, а отворота делать тоже не следует, потому - парень ласковый в слове и в обхождении, чистого сердца парень… Наша Аненка, что грех таить, с задором, а тот нараспашку парень, - а из двоих может толк выйти. Иди ты, говорит, завтра с дочерью на базар. В мучном ряду с Ариной Игнатьевной встретитесь будто невзначай - хоть она и говорит, что знает Аненку, да пускай поглубже просмотрит… А что, говорит, свахи нашей будущей касается - так с большим смыслом баба и потому трудная бывает, но баба - сердца огненного. Ну, а мы на всяк случай Сергея в дом возьмем…

    Вот, так оно все и вышло. Назначили смотрины, а там и свадьбу сыграли…

    Мать мне рассказывала:

    - Известили меня накануне смотрин. И хотя была я подругой оповещена, да все думала - слух один, а тут, как услышала вправду дело, так и взревела… Мамынька ко мне, а тетя отстранила ее: "Не мешай, говорит, Феня, пусть она слезами с сердца сольет… Дело-то и впрямь серьезное. Это у них по-настоящему раз в жизни бывает". Потом ко мне обращается: "Ну, Анена - мы прикидываем, а тебе раскинуть придется. За парня матери легче обдумать, чем за девушку, - тебе и слово последнее…"

    А я только слезы глотаю. Сижу на смотринах словно связанная. Предо мной женихова мать. Слова из тонких губ, как бисер, откатываются. Вскинет серыми глазами из-под бровей, и как бы сквозь меня глаз прошел. Спросит что, а я дура дурой, ответа не подыщу, и слово в горле путается. На тетю взгляну мельком - та самолюбием за меня сгорает. А мамынька за перегородкой хлопочет - угощенье готовит. А жених сидит наискосок от меня, тоже молчит, улыбается да избу оглядывает. Вот, думаю, не смотрины, а поминки, и всему я виною, - застыдила всех… Тетя выручила. "Слышали мы, Сергей Федорыч, что ты мастер хороший по сапожному делу", - обратилась она к жениху. Тот засмеялся: "Какой такой мастер. Это больше форсуны обо мне распускают… А если бы не форс, так я, пожалуй, и сапожничать бы бросил".

    Арина Игнатьевна впилась в сына глазами, ожидая от него неудобного какого слова, но сын, казалось, не замечал этого.

    "Видишь ли, тетушка, - продолжал он, - для меня в работе огонек должен быть, чтоб от работы самому легко и другим хорошо стало. Вот ссыпка, например, - в ссыпке это есть… - Он заметил на себе грозный взгляд матери, остановился, сделал шутливое, виноватое лицо: - Мамаша, аль не в точку попал?" Это было так просто и со смешной искренностью сказано, что все, и я с ними, засмеялись, и сразу стало легко и весело в избе. И стыд мой пропал на жениха посмотреть. Он был в рубахе с вышитым воротом и в пиджаке. Лицо открытое, простое, с улыбкой…

    Вот так и примирилась я с судьбой моей. Любят весну за красоту, лето - за богатство…

    Когда они ушли, тетя меня и спрашивает: поняла ли я парня. Поняла, говорю, тетя. "Пойдешь за него?" Я отвечаю: "Это уж как вы с маменькой решите, так и сделаю". "Дура, - обрезала тетя, - значит, ничего не поняла. А все-таки мой совет - идти тебе, Аненка, за него замуж…"

    Едем мы с отцом на Красулинку на знаменитом по Хлыновску коне нашем Сером, хоть не о нем речь, но удивительно подлая была лошадь - столько здоровья унесла она у нашей семьи за один только год. Сколько корили мы с отцом друг друга, что купили этого огромного яблоневого мерина на Воздвиженской ярмарке. Я корил отца, что он за прочность выбрал этакого зверя, а отец меня, - что я на красоте масти влопался. Как бы то ни было, страдал больше от издевательства этой клячи над людьми мой бедный отец, как прямой начальник над лошадью. Запрягался Серый хорошо, но, как только в экипаж садились, он поворачивал голову к усевшимся и с нахальным выражением рассматривал их: "Уселись, мол, голубчики, ну и посидите, а ехать мне что-то не хочется". Удар кнута - и Серый с повернутой головой начинал пятить экипаж назад, через весь двор в излюбленный угол сарая… Ни ласки, ни уговоры не помогали. Мать, зная нрав животных, изобрела способ нести перед мордой лошади каравай хлеба, чтоб выманить ее с повозкой и едущими на улицу. Здесь Серому давали хлеб, и, покуда ему этой жвачки хватало, - он вез. Но этой уловке он поддавался только из рук матери, на все остальные куски в руках других он просто отфыркивался.

    Пришлось за бесценок продать это чудовище. О Сером я здесь распространился только потому, что мы в описываемый момент на нем ехали с отцом, а впереди нас ехал попутчик, и мы знали, что Серый от лошади не отстанет, потому мы были в хорошем настроении.

    - Папа, что же ты мне не расскажешь, как ты за маму сватался?

    - Эх, хватился, сыночек, - эта быль быльем поросла. Умирать пора, родной мой…

    - Что это ты, старина? Вот не ожидал я, что и ты умеешь нюни распускать.

    Отец засмеялся.

    - Перед тобой-то, перед одним моим, чать, можно разок и без пляса пройтись… Сила, брат, покидает, о себе думать начал… От других добра себе захотелось… Да.

    Старик помолчал. Потом заулыбался снова.

    - А все ж таки и помирать надо смеючись - ведь не бросит же меня Бог наедине после смерти моей - народ-то, чать, и там будет… А сватовство мое к матери было самое простое… Бабы там возле него манеры всякие делали, а я поглядел - невеста против меня ничего плохого не имеет, так что же и мне супротивиться - взяли да и поженились…

    - Ну, ты, одер… - прикрикнул отец на лошадь, - от попутчика отстаешь… - Потом тихо мне: - Не лошадь, а оборотень, право слово, - заметь: только начни разговор душевный какой, эта колода серая сразу ход замедляет и уши назад заворачивает… Ну, ты, шпион, батюшка, ходу, ходу…

Глава пятая

ЗЕРНО, УШЕДШЕЕ С ПОЛЕЙ

    Главная торговля Хлыновска была хлебная.

    В городе было несколько фамилий - заправил по скупке хлеба. Это были, за малым исключением, старообрядческие, плотно сбитые семьи, с молельнями и школами при домах.

    В этих школах, под руководством начетчика, молодые члены семей кончали полный курс наук: от "буки-аз-ба" до умения прочесть устав на богослужении. Этих наук им хватало, чтобы ворочать десятками тысяч пудов зерна, иметь собственный транспорт для сплава, с точностью управлять его рейсами и мыслить сложнейшей бухгалтерией копейки, делающей рубли.

    Конечно, "буки-аз-ба" и умение читать устав как школа играли малую роль, но начинающаяся за ней практика, она и была настоящей школой.

    С одиннадцати-двенадцати лет сынишка входил в дело отца на самое нижнее место. Здесь он начинал понимать причинную цепь торговли. Самое, казалось бы, незначительное поручение, в последовательности шестерен огромной машины, отражалось большим событием наверху, где сотнями людей двигалось зерновое богатство, реками, каналами, озерами, океанами до отдаленнейших голодающих чужеземцев. В шестнадцать лет такой юноша ходил уже приказчиком. Его женили, он обрастал бородой, тучнел и делался правой рукой отца и неотличимым от него по виду.

    Старик отец как бы окаменевал в возрасте, казавшийся несломимым, но с длительным процессом жира в сердце, умирал он обычно "в одночасье": придет неожиданная телеграмма об аварки судна, захватится ли на месте в воровстве старший приказчик, - нальется тогда кровью лицо, раздуются вены старика, откроется рот, чтоб произнести клянущее матершинство и - а-гг… - захрипит старый купец - и конец человеческой плоти… Похороны такие, каких еще город не видывал - с утра до поздней ночи питаются хлыновцы на поминках в честь умершего.

    Ко времени, о котором я буду говорить, мирское, неизбежное начинало входить в жизнь этих людей, это не было еще развалом родительских обычаев - скорее это было практической, коммерческой эволюцией. Хлебные заправилы начинали посылать своих детей в губернскую гимназию и в местное четырехклассное училище.

    Гимназию обычно эти жертвы цивилизации не кончали - по обоюдному соглашению отцов и детей наука обрывалась четвертым классом. Были, конечно, срывы и заскоки в этом заигрывании с просвещением, но первая порода юношества дела отцовского не бросала, образование сказывалось лишь в принятии одежды по моде, с крахмальным бельем, и они уже иронически улыбались на косоворотки, из-под жилета, навыпуск и на длиннополые кафтаны-сюртуки своих отцов. Назову несколько фамилий из главных хлебных дельцов: Узмины, Лесовы, Хазаровы, Культяповы, Махаловы, - с домом Махаловых свяжет меня судьба в течение моих переходных лет.