Лишние мысли - Евгений Москвин

— Да, — подтвердил Вадим, чувствуя уже, что несет за собою лишь функцию разбавления вирсовского монолога. Он вспомнил вдруг первый день их знакомства. Вирсов зашел в антикварный магазин — тогда дядя только зачинал здесь свой бизнес. Будучи на втором этаже в своей спальне, Вадим слышал, как дядя и Вирсов разговаривали внизу. Вирсов купил вазу, аравийскую, кажется, а потом дядя и говорит вдруг:

— Совсем забыл представить вам своего племянника.

— Племянника, говорите? Он здесь?

— Да. Я позову его.

Такой поворот оказался для Вадима сюрпризом, и пока дядя поднимался по скрипучей лестнице в его комнату, он поспешно подошел к самой двери.

— Пойдем, я хочу тебя кое с кем познакомить, — произнес дядя быстро и тихо.

— Зачем?

— Не спрашивай, потом объясню, сейчас некогда… — дядя, наморщив лицо и подмигивая, манил его вниз.

Вирсов стоял возле одной из витрин и пространным невидящим взглядом рассматривал ее содержимое. Когда они спустились, он выпрямился и поздоровался с Вадимом.

— Да, хороший у вас племянник, сразу видно, — сказал Вирсов Анатолию Петровичу, не отпуская Вадимову руку и не сводя с него изучающего взгляда.

— Хороший, говорите?

— И надежный. Иначе как у него могли появиться на руке такие хорошие и надежные часы, а?.. Ха-ха-ха… — на лице Вирсова появилась хитрая усмешка.

Свою максиму «хороший человек — хорошие часы» Вирсов не забывал и в последствии. Полгода спустя, когда Вадим был уже нанят хранителем и экскурсоводом в музее вместо Василия Антоновича Преснева, старика семидесяти трех лет, умершего за неделю до этого, Вирсов подошел к Вадиму и сказал ему следующие напутственные слова:

— Ты напоминаешь мне меня самого, мой мальчик. Я тоже сидел на мели, но потом мне повезло: я устроился работать в торговую компанию, а десять лет спустя так поднялся, что сумел перекупить контрольный пакет. Через пять лет я продал его за кругленькую сумму и нажил приличное состояние…

Закончил он такими словами:

— Я мечтаю о том, чтобы ты тоже преуспел, разбогател и подарил мне на день рождения хорошие часы — в знак уважения…

Разумеется, это не означало, что у Вирсова не было на данный момент таких часов; все дело в том, что роскошь для него не так много значила, если она не дополнялась роскошной церемонностью…

— …Отлично. Я буду гордиться тобой, мой мальчик. Я уже горжусь тобой!.. Слушай, мама, а почему бы нам не выпить чаю?..

Марина Алексеевна, молчавшая все это время, но смотревшая на сына чуть ли не с благоговением, встала из-за стола и спросила, хочет ли он пить из фарфорового сервиза или из какого-то другого.

— Из фарфорового… фарфоровый — мой любимый.

Она ушла, и Вирсов снова повернулся к Вадиму:

— Я напою тебя замечательным чаем, но что за чай — пока говорить не буду, ты сам догадаешься. Это самый дорогой чай, какой только есть в наших магазинах.

После этого Вирсов продолжил зачинать и выплескивать все новые и новые замыслы. Он говорил, что хочет отстроить в музее новое здание, больше нынешнего чуть ли не в три раза, и все везде будет отделано мрамором, говорил о колоннах, о люстрах по пятидесяти ламп в каждой, а то и по сто, о балконах, об изобилии новых экспонатов, о том, как все это должно сиять чистотой, и, между тем, опрокидывал рюмку за рюмкой.

Вадим тоже выпил еще, а затем подошел к фотографиям, висевшим возле настенного телефона. Всего их было три, две большие и в золоченых рамках, а третья, крайняя справа, поменьше, в деревянной раме — по-видимому, гораздо старее, чем другие две.

Увидев, что он внимательно рассматривает фотографии, Вирсов оборвал свои излияния.

— Вадим… ты отвлекся? Что случилось?

— Нет-нет, все в порядке, просто я всегда хотел спросить вас, кто изображен на этой фотографии, — Вадим указал на крайнюю слева.

— Ира. Моя жена.

— Так я и думал. Очень красивая.

— Я знаю… На следующей я… со своим сыном.

— Это я вижу… сколько здесь лет Николаю?

— Восемь, — сказал Вирсов.

— А где это сфотографировано? В каком-то отеле?

— Да… за рубежом. Память о нашей поездке в Голландию.

— Ах вот оно что… ну а последняя фотография? Кто это? Это же не ваша мать, не Марина Алексеевна, верно?

— Верно.

— Тогда кто? — в ожидании ответа Вадим все рассматривал продолговатое женское лицо, которое толи из-за выцветшего глянца, толи просто по природе своей было крайне бледно; между тем, сдержанная улыбка несколько поправляла положение. Молодой человек стоял спиной к Вирсову и не мог видеть, что тот немного мешкает…

— Эту женщину я знал очень давно… — неуверенно проговорил Вирсов, наконец, — …еще в ранней молодости, до своей свадьбы. Мы встречались с ней некоторое время, но потом…

— Разошлись?

— Можно и так сказать. Все дело в том, что я… боялся ее… сначала все было хорошо, но чуть позже… чуть позже она стала производить на меня странное впечатление… — Вирсов прищурил глаза, — мне казалось, будто возле меня — не удивляйся тому, что я сейчас скажу — монахиня.

— Монахиня?

— Да. А я слишком большой безбожник, чтобы связать свою жизнь с монахиней.

— Должно быть, вы питали к ней особенное чувство.

— Конечно. Наверное, поэтому-то я и сохранил ее фотографию. Между прочим, Ира всегда думала, что это фото моей покойной сестры. Да, да, именно. У меня никогда не было никакой сестры, но я лгал ей, чтобы она не задавала лишних вопросов. Ладно, я не хочу говорить об этом… Почему бы нам ни разжечь костер?

— Что?

— Я предлагаю костер разжечь. Ты не против?

— В такую-то погоду?

— Я же сказал, дождь будет только к ночи, ты сомневаешься? Я хочу на воздух, пошли, — он резко поднялся и вылил себе в рот остатки коньяка.

Позже, часа через два, оба они, сидя во дворе дома перед костром, были уже немного пьяны; разговор сменился редкими неуверенными фразами то с одной, то с другой стороны… важнее стало созерцание пламени, молчаливое восхищение чарующим оранжевосиним карнавалом, и внимание двух людей нарушалось лишь тогда, когда очередной порыв ветра вынуждал огонь прижиматься к самой земле. Ветер дул со стороны леса; при новом порыве, когда молчание длилось уже минут пять, Вирсов почему-то покачал головой, встал с деревянного табурета и, повернувшись к еловым громадам, долго смотрел в потемневшее небо. Наконец, он с наслаждением втянул влажный воздух и выдохнул:

— К черту все!.. Слышишь, Вадим? К черту…

Тот не отвечал, но Вирсову только лучше было от этого, и по интонации его голоса можно было определить, что каждое новое слово для него теперь — часть груза, которую он сокрушенно скидывал с души.

— Реклама, плакаты, раскрутка… зачем все это нужно? Будь я помоложе, наверное, это и имело бы какой-то смысл, но я стар так же, как эти ели. И у кого больше помыслов, у них или у меня — это еще вопрос… Сколько раз уже я планировал добиться того, чтобы мой музей стал широко известен, сколько раз порывался приглашать в него столичных и иностранных экспертов… а эти рекламные кампании… Впервые что ли я начинаю разрабатывать их в голове? И в результате, еще быстрее от всего отказываюсь. Но только ли дело в надвигающейся старости? Может правы те, кто считает меня недалеким? Эх, жалко, что Николай не вернется. Съедят его там одного, ничего не оставят. Он же открытый… и что его так столица приперла? Здесь природа, жил бы и писал в волю свои картины… Ан нет, думает, не пробьется в этакой глуши. Чушь! Непризнанных гениев не бывает. А как написать что-то гениальное без здешних красот, вскормивших его? Как?..

Вадим посмотрел на Вирсова. Ничего уже не было в этом человеке от пижонистого «денди», который явился несколько часов назад в антикварный магазин. Вирсов переоделся перед тем, как они разожгли костер, и теперь фраерский пиджак сменила короткая синяя куртка, из-под которой торчала полосатая майка навыпуск; плотные штаны заправлены в зеленые резиновые сапоги. Но еще больше, гораздо больше впечатления производила сама его поза. Этот стареющий человек, высокий и чрезвычайно худой, он словно бы слышал голоса, которые звали его откуда-то издалека, слышал и порывался отправиться в путь, но в последний момент что-то остановило его, и он застыл в нерешительности… надолго… вот так вот по-простецки разведя ступни в разные стороны, он старательно вглядывался в эту непроглядную тьму, словно где-то там, очень далеко скрывалась вся его жизнь…

Снова покачал он головой, на сей раз с таким видом, будто его вынудили к чему-то.

— Пойду спать… Оставайся сегодня у меня.

— Хорошо.

— Ты идешь в дом?

Вадим ответил, что нет, он, пожалуй, еще посидит немного, но пусть Вирсов не волнуется — он потушит костер…

Около половины первого Вадим проснулся в кресле и решил спуститься вниз, чтобы выпить стакан воды. В доме уже все спали. Выйдя на лестницу, он пошарил в темноте, однако так и не найдя выключателя, стал спускаться в потемках. Но едва мысок его ноги коснулся второй ступени, как тут же замер в этом неустойчивом положении, — показалось Вадиму или действительно он услышал внизу странный звук, какой бывает, если осторожно провести лезвием ножа по полировке? Он прислушался. Через несколько секунд звук повторился, да вдобавок к нему послышалось еще и осторожное пошаркивание. Увидев, что свет нигде не горит, он вспомнил вдруг, как Вирсов все распространялся об исчезнувших вещах, бесшумно спустился по лестнице и застыл на пороге обеденной комнаты. Там явно кто-то был; вязкая темнота постоянно нарушалась неким движением инородного тела — так нарушается фокусировка фотоаппарата, когда прямо перед объективом появляется предмет, — а странный звук, который Вадим услышал, еще пребывая на самом верху лестницы, издавали, по всей видимости, выдвигаемые ящики серванта.