Обыкновенные инцинденты - Эдуард Лимонов

— Я явился к мамочке, заслуженному доктору Российской Федерации, и спросил ее, что все это значит. Она разрыдалась и сказала, что всю жизнь пыталась сохранить от меня правду моего рождения, но вот, увы, не смогла. Что она не была беременна от Самуила Кранца, когда ее арестовали. Что осужденный за убийство уголовник Иван Рябов изнасиловал ее в лагере, и что она не смогла даже сделать аборт…

— Да… — сказал я. — Шекспир за колючей проволокой… Какие страсти!

— Страсти, да, и сентименты, но мне нужна была справка, Лимоша. Я поворочался в постели ночь, а наутро купил билет на самолет… Через полчаса после того как мы приземлились в Красноярске, началась страшнейшая пурга, и мне пришлось проспать ночь в гостинице. Проспал я ее с бутылкой водки, эту ночь, как ты сам понимаешь. Еще двое суток ушло у меня на то, чтобы по железной дороге, а затем на попутном грузовике добраться до деревни Малые Броды. Хорошая деревня, Лимоша, Малые Броды. Вкусно пахнет дымом… Снег, мощный еловый лес, много неба…

— И? — прервал я его нетерпеливо.

— Здоровый сибирский дом за забором. Открыла мне калитку и отогнала овчарку баба с татаро-монгольским лицом. Большая и еще молодая. Я спросил: «Здесь живет Иван Сергеевич Рябов?» — «А вы кто будете?» — спросила баба, забросив за спину косу. — «Сын его». В комнате, куда она ушла, заскрипели половицы, и вскоре вышел ко мне в сапогах, в старых армейских брюках-галифе и белой нижней рубахе мой папочка, Иван Сергеевич Рябов. Никаких сомнений, Лимоша, тот же здоровый нос клубнем, те же губищи и рост медвежий. Одно только отличие: у меня лысина уже тогда начиналась, а у старого бандита седой короткий чуб на лоб спадал… — Лешка замолчал, мечтательно улыбаясь.

— Справку он мне дал. Что согласен на мой выезд в Израиль и материальных претензий не имеет. После того как мы выпили три поллитры водки, он вдруг откинулся на спинку стула, подмигнул мне и сказал: «Мать твоя врет, что я ее изнасиловал, Лешка! Это ей перед тобой неудобно. Она сама мне дала. Не могу сказать, что по большой любви, но думаю, что защиты она во мне искала. Я ведь паханом в лагере был. Меня боялись. А если б не со мной, ей бы со всей зоной, может быть, пришлось бы спать. А уж с конвойными так точно. Уж очень она свеженькая и смазливая была… Изнасиловал я ее, ишь ты!.. — Старый бандит хмыкнул. — Еще два года после твоего рождения я ее насиловал. Пока меня не перевели в другой лагерь…»

Лешка помолчал, потом спросил:

— Тебе не кажется, Лимоша, что реальность как матрешка? Одну оболочку случайно догадаешься снять, а под ней другая, под той еще одна и еще одна…

— Я часто думал, что мои родители — не мои родители, — сказал я. — До того я на них не похож. Но документы этого не подтверждают. В свидетельстве о рождении…

— Ха, свидетельство о рождении… — Лешка погладил меня по плечу здоровенной ручищей. — Бумажка. В бумажке что угодно можно написать… Иногда, Лимоша, я жалею, что узнал старого бандита-папашу только перед самым отъездом. Может, был бы я другим человеком. Мы же строим себя согласно нашему представлению о том, кто мы. Я всегда думал о себе, как о Лешке Кранце, сыне евреев-троцкистов, интеллигентной пары, и в друзья, очевидно, подсознательно выбирал таких же интеллигентов-декадентов. И профессию выбрал декадентскую. Темперамент мой и пьянство мое нееврейское меня только и смущали… — Лешка вдруг загреб меня за плечи и притянул к себе: — Эх, Лимоша! Может быть, нам с тобой надо бы по тайге с ружьями бродить, да с девками-монголками спать, а мы тут им Дроссельмейеров, Лимоновых исполняем…

— Может быть, — сказал я. — Мне тоже раз в год кажется, что я не ту судьбу себе выбрал, Лешка. Но уж если взял, нужно ее играть. Нельзя шарахаться от одной к другой. Не то станешь неудачником… А кого твой папаша убил, а, Лешка?

— Кассира, Лимоша, замочил. Денег милиция так и не нашла. Спрятал, наверное, хорошо. При Сталине смертной казни не было, 25 лет получил. Вышел и там же, в Красноярском крае, на поселении остался. Никто, Лимоша, не знает, где человек счастливее и когда. Может, Иван Рябов счастливее Лешки Кранца…

Мы выпили за папашу-бандита и его монголку. Чтоб им было весело в их Сибири. И так как ничего уже с нашими судьбами поделать не могли, вернулись в постель. В тот день он и подарил мне золотые запонки. На память.

Эдуард Лимонов

Тонтон-Макут

Они подошли ко мне, когда я уже вывозил тележку за пределы таможенного зала. Двое, по-американски рыхлые и бесформенные. Два тюка с грязной одеждой. Белый и Черный. Черный развернул у меня перед носом бумажник. В таких бумажниках у них всегда бляха или удостоверение.

— US-customs.[28] Пройдите с нами!

Обычный таможенник, черный, худенький паренек, пропустил меня, лишь мельком заглянув в мою сумку.

— Добро пожаловать домой, мэн!

Вот тебе и «Добро пожаловать». Один из чемоданов принадлежал не мне, я даже не знал, что в нем лежит. Друг Димитрий привез мне чемодан прямо в аэропорт. Теперь (у меня сжалось сердце), если в чемодане окажется пакет с героином, что я буду, на хуй, делать? Поди докажи, что это не мой героин! Посадят лет на десять. С моей репутацией антиамериканского писателя с удовольствием посадят, и никогда не выйду… Грязный зал перевернулся несколько раз у меня перед глазами. И, о издевательство! Как приговоренного к казни заставляют выкопать себе могилу, я обязан толкать перед собой тележку.

Мы приблизились к дверям, окрашенным в цвет свежего дерьма алкоголика.

— Внесите чемоданы!

Никакого желания помочь мне у них не появилось. Внес оба чемодана и сумку. Под их ухмылки.

— Положите чемоданы на столы!

Положил. Столы как в морге, в полиции, в тюрьме — металлические, функциональные, серые и скучные, дешевые и надежные, как вся их цивилизация.

— Откройте!

Я открыл свой чемодан, и черный радостно запустил руки в мои одежды. Вначале под самый низ. Пошарил по днищу и пошел выдергивать тряпки. Я рассчитывал пробыть в Соединенных Штатах долго — минимум три месяца, тряпок взял много.

— Почему не объявлен в декларации? — Он держал в руках полосатый костюм от Мишеля Акселя.

— Потому что это мой костюм, я его ношу.

— Но он совсем новый! — гаркнул черный.

Я взглянул в его круто-шоколадные зрачки, к которым по белкам бежали красные трещинки лопнувших сосудов. Из зрачков изливалась струя недоброжелательности, желтая, как моча. Второй таможенник — бело-розовый, рыхлый, животастый, высокий, взял из рук черного брюки и, привычно завернув низок одной штанины, показал партнеру темный след.

— Ношеные.

Я тотчас разделил их. Черный — враждебный. Белый — получше, потому что делает свою работу без эмоций. Shit! Угораздило меня. В немоем чемодане, по словам Димитрия, должны быть тряпки. Судя по весу, немного тряпок. А что, если там героин или кокаин? Тогда я пропал… Однако я знаю Димку пятнадцать лет, не может же он меня так вертануть… Но его самого могли наебать, и он не знает, что в чемодане наркотики…

— Токсидо! — черный встряхнул моим смокингом и теперь ласково щупал подкладку и карманы. — Новый, без этикетки фирмы. Не хочет платить. Отрезал лейбл!

— Он у меня уже много лет! — возмутился я. — Вот! — я развернул смокинг в руках не выпускающего его таможенника и указал на выжженное пеплом сигареты пятно на рукаве величиной с dime.[29]

— Старые трюки. Поставить пятно, спороть этикетку… — не унимался черный. Однако оставил смокинг в покое, положил его на стол рядом с чемоданом, где уже лежал костюм от Мишеля Акселя и другие осмотренные вещи. — Откройте этот чемодан! — внезапно приказал он мне, оставив белого дорываться в яме моего чемодана.

В кармане брюк у меня лежали ключи. Я протянул их злодею.

— Открывайте сами!

Смерив меня злым и насмешливым взглядом, черный подставил ладонь. Грязную, бугорчатую, во впадинах и колеях, как асфальт города, в который я прилетел…

Профессионально, в момент, он распечатал девственный новенький чемодан.

— А-гааа! — проворковал довольно.

Я заглянул через его плечо. В чемодане, ловя пластиковыми обертками грустный дневной свет таможенных ламп, лежали новые вещи.

— Ага-га! Значит, нечего декларировать! А это? — он нагреб в объятия несколько пакетов и повернулся ко мне, все черные ущелья морщин на лице озарила радость. — А это? — Он был как черный Бог правосудия, этот тип. — Что ты собираешься делать с этим добром? Продавать? Профессия? Какая твоя профессия?

— Писатель, — буркнул я. — Это не мой чемодан. Я согласился взять его, и все.

— Согласился взять… Ты слышишь, Ральф? — черный сгрузил охапку пакетов в чемодан, и они захрустели. — Мы слышим это десятки раз на день в нашей работе. Все утверждают, что это не их чемоданы.