Шалинский рейд: роман - Герман Садулаев

А я не праздную. Я ложусь спать пораньше. И затыкаю уши, чтобы не слышать канонаду фейерверков. Все равно слышно. И мне всегда снится какой-нибудь бой.

Предпоследний раз я отмечал Новый год в ту ночь – наступление 1999 года. Последнего перед миллениумом. Последнего года республики Ичкерия.

Официально празднование не поощрялось. В исламе нет такого праздника. Шариатом он не предусмотрен. Этот праздник слишком мирской, слишком русский. Но многие в Шали все равно отмечали его по привычке, оставшейся с советских времен.

В наступившем, 1999 году Новый год будет в Ичкерии признан официально. Кабинет министров утвердит постановление «О праздничных и выходных датах», согласно которому в числе официальных государственных праздников окажутся Толаман денош (Новый год) – 1 января, Ураза – по лунному календарю, День весны и матери – 8 марта, Гурба до денош (какой-то лунный Новый год – я до сих пор не понял, что это) – по лунному календарю, Пасха – по православному календарю.

31 декабря я провел на службе. Мое дежурство закончилось только к десяти часам вечера. Я не стал возвращаться к себе наверх, я отпустил охранников по домам и пошел к отцовской усадьбе. Политически неграмотные и не твердые в шариате селяне пускали в небо сигнальные ракеты, стреляли из автоматов. Я шел, пряча голову в плечи и вздрагивая от звуков выстрелов. Я не люблю все эти салюты и фейерверки. Ворчал себе под нос: этим придуркам лишь бы пострелять!

В доме было холодно и темно. В последнее время перебои с электричеством и газом случались все чаще. Самые крепкие хозяева обзавелись своими дизель-генераторами, которые гудели у них во дворах, обеспечивая постоянную иллюминацию. Ни у меня, ни у отца ничего такого, конечно, не было.

В мою голову пришла нелепая мысль, чудачество. Я захотел нарядить елку. У нас была искусственная елка; когда я был ребенком, мы ставили ее на Новый год в центральной комнате дома, там, где диван, кресла и телевизор, где мы собирались все вместе.

Весь год между праздниками елка хранилась на чердаке.

Я взял в сарае фонарь на батарейках, приставил к стене дома деревянную лестницу и забрался на чердак. Осторожно пошел, стараясь не наступать между балок, светя себе фонарем, в глубь пугающей темноты. Раньше никто не смог бы заставить меня бродить по чердаку ночью, даже под страхом смертной казни.

Бывало, я лежал на своей кровати, стараясь заснуть, и прислушивался к шорохам на чердаке. Мне казалось, что по потолку кто-то ходит. Я был почти уверен, что на нашем чердаке обитают странные, опасные существа. Они скрываются днем, может, превращаются в летучих мышей, висящих вниз головой на стропилах. А ночью, ночью наступает их время. Они принимают свой истинный облик. Я не хотел думать о том, как они выглядят. Мне было страшно. Ночью они собираются вместе, они ходят и разговаривают. И если человек, особенно ребенок, решит залезть на чердак, он увидит их и, скорее всего, сразу умрет от разрыва сердца.

Говорят, что от разрыва сердца умирать очень легко. Миг – и тебя уже нет. Да кто говорит? Разве они пробовали?

Я не верю. Я вообще не верю в то, что есть легкая смерть. Я видел, как умирают люди: люди умирают долго и тяжело. Даже когда прострелены жизненно важные органы, когда повреждения тела несовместимы с жизнью, люди все равно продолжают жить и страдать. Агония длится часами, я видел это.

Может быть, от разрыва сердца люди умирают быстро. Но быстро – все равно не значит легко. Что наше время для умирающего? Он умирает не по нашим часам. Он чувствует ужас и боль, нам кажется, что это длится меньше минуты, но он погружается в муку, как в вечность. Он уходит, его глаза открыты, и мы читаем в них ужас и боль, навсегда.

У меня снова болит сердце. Мне стыдно, но что поделать, я такая развалина! Больное сердце, позвоночник, голова, желудок не переваривает пищу, половины зубов нет. А мне не стукнуло еще и сорока лет. Да, мы хилое племя. Не то, что наши старики, которые жили до ста лет и дольше, сохраняя ясность ума и бодрость тела. Мы умрем, не дожив до пятидесяти, даже если нас больше не трогать. Нас добьют наши болезни и раны.

Мы сами придумали и распустили о себе все эти сказки: о том, что мы несгибаемые, практически железные, нам все нипочем, мы не знаем стрессов. Целый народ сверхчеловеков.

Но это неправда. Мы очень больные и слабые. У нас не осталось сил жить.

Знаете, сейчас в Шали самый прибыльный бизнес – это продажа лекарств. Только на одной улице, напротив районной больницы, стоят в ряд восемь аптек. И ни в одной нет недостатка в покупателях.

Но лекарства не очень-то помогают. Люди умирают. Люди болеют всеми возможными болезнями и умирают от слабости и усталости. Умирают молодые мужчины и женщины, умирают дети.

Это началось после войны. Во время войны стресс поддерживал людей, напрягал все защитные силы организма. Казалось, чтобы убить кого-то из нас, нужно отрезать ему голову, иначе не получится. Казалось, мы живучи, как кошки.

У кошки девять жизней, так говорят.

Но у нас всего одна.

Когда закончилась война и спало это неестественное напряжение, оказалось, что все мы изранены и больны. Люди стали тихо умирать. Эти снаряды и бомбы, у них большой радиус поражения, он охватывает не только пространство, но и время. Осколки фугасов долетают к нам из прошлого, вонзаются в сердца. И сердца останавливаются.

Мое сердце болит после того случая, когда мы с Арсеном попались федералам. С нами не было оружия или шифрограмм, никаких улик. Мы даже не носили бород, наши лица были гладко выбриты. Но они почувствовали в нас врагов, как собака чует волка по запаху. А может, мы просто попались под руку. Это были омоновцы, они были очень злы: накануне моджахеды обстреляли колонну. У русских были убитые и раненые, а боевики ушли без потерь.

Это даже странно, но чаще всего моджахеды устраивали засады на ОМОН. Хотя роль милиционеров в этой войне была скромной: стоять на блокпостах. Гораздо больше потерь приносили отряды спецназа и подразделения Внутренних войск.

Мы пробирались в Аргун, нам нужно было установить связь с агентом. В Герменчуке, среди бела дня, на автобусной остановке нас скрутили и забросили в машину. И увезли в неизвестном направлении. Как сотни и тысячи других чеченских парней, которые участвовали в сопротивлении или не имели к нему никакого отношения. Из неизвестного направления почти никто не возвращался. В неизвестном направлении много братских могил и одиноких разложившихся трупов со следами фантастического насилия. Если кто-то попадет из обычного мира в эту параллельную реальность неизвестного направления, он увидит там такое, что, скорее всего, сразу умрет от разрыва сердца.

Нашим неизвестным направлением стал лесок на берегу реки Басс. Мы местные, для нас это вовсе не неизвестное направление. Но оно стало таким и для нас. Словно мы перешагнули тонкую зеркальную грань между мирами.

Это были те самые места, где мы играли в детстве. Но, стоя привязанным к дереву, я почти не узнавал окрестностей. Это было здесь и не здесь. Я понял, что попал в то измерение, из которого не возвращаются.

Арсена привязали к соседнему дереву. Сержант ОМОН, знаток боевых искусств, делился с товарищами секретами и хвастался своим мастерством.

– Так, пацаны, одним правильным ударом можно не только вырубить, но и убить человека, не оставив практически никаких следов. Самое простое – прямой удар в область сердца. Бить надо вот так, сюда.

Сержант показал движение на Арсене, медленно, четко обозначив место удара и вектор силы. Рослый омоновец, раза в полтора крупнее сержанта, презрительно сплюнул сквозь зубы:

– Ладно, смотрите.

Сержант взглянул в испуганные глаза связанного Арсена и сделал короткий резкий удар, с силой выдохнув воздух.

Арсен дернулся и, не вскрикнув, обмяк. Его голова свалилась на грудь. В остекленевших глазах застыли ужас и боль. Боль и ужас навсегда.

– Проверьте!

Верткий омоновец подошел и пощупал пульс, после чего заявил восхищенно:

– Сдох, чурка!

Бойцы обступили бездыханное тело, кто-то поднял рубаху:

– Гематома практически не видна! Без специальной экспертизы хрен докопаешься!

– Это называется «рефлекторная остановка сердца», – гордо объяснил сержант.

Я видел и слышал все. Я оцепенел от страха. Мои органы расслабились, в штанах текли тонкие струйки мочи и кала. Я еще успел зацепиться за безумную мысль, что убийцы забыли про меня.

Но они повернулись ко мне. Сержант, дерзко скалясь, сказал крупному:

– Повторишь?

– Как два пальца обоссать, – лениво откликнулся тот.

Он встал передо мной, примерился, стараясь точно подражать мастеру.

И ударил.

Меня сшиб грузовик, летящий по трассе со скоростью сто километров в час. Это была боль, резкая и яркая, как прожектор, включенный прямо в лицо. Боль заполнила все, стала всем. И все кончилось.