Безумец и его сыновья - Илья Бояшов

Водка текла по его мохнатой груди:

– Слышал я, что с Агриппой. Ссохлись груди, и живот опустился ниже колен, кому теперь нужна, яловая корова? А хахаль ее – не жрал, не пил и подох, как дурак! Кто помнит о нем?.. А я – вот, перед тобою. Что мне проглядывать все глаза возле дороги? Какого черта верить в дурацкое завтра?.. И сегодня мне попадаются сладкие бабенки – не прочь потоптать я их. А брюхо мое набито кашей… Гд е же твой ангел? Дура! Дура! Старой карге поверила. Ведь и она не сегодня-завтра подохнет, ангела не дождавшись!..

И вот что вспомнил:

– Было вдосталь вам жратвы и питья, наплодил я вам выродков! Что же прогнали? Отчего вам не показался?

Но одно твердила Валентина на насмешки:

– Помоги встать! Пойду ожидать Его!

– Все неймется тебе! Что же там высмотришь? На ногах не стоишь, а все лезешь… Что же, подниму тебя! – хохотал Безумец.

Он схватил и поднял ее:

– На, ступай! Ступай на свою дорогу. Там и зароют тебя, как сдохнувшую суку… То-то, дождешься.

И когда пошатнулась Валентина, богохульник вскричал:

– Если Он есть, пусть тогда тебя поддержит!

– Если Он есть, пусть возьмет, – успела выдохнуть Валентина. Сделала всего лишь шаг несчастная Безумцева жена. Она упала и умерла, никого не дождавшись. Безумец же пробурчал:

– Куда все бежала, старая дура?

Отхлебнул он из фляги и приказал появившемуся Пьянице готовить поминки.

Славными были те поминки!

О том рассказывал Пьяница вернувшимся на следующий год братьям, какой добротный гроб сготовил отец усопшей и какую глубокую могилу сам вырыл за садом, и какой крест поставлен был над ее могилой. И о том, какими были поминки, рассказывал Пьяница, с опаской поглядывая на окаменевшего Строителя. Поведал Пьяница, что по приказу отца сбегал он на дорогу и всех, кто попадался ему в те скорбные дни, вел с собою на холм и напаивал до беспамятства. Клялся рыжий пройдоха, что двое гуляк на тех поминках отдали черту души, так объелись и перепились. Безумцу же все было мало, и гулял он неделю, поминая жену, да так, как давно уже не гулял: котлами пил водку и по десятку раз за день уминал жареных уток, и блины поглощал целыми горами. Хлебов же ушло вовсе без счета. Никого не пропустил Пьяница мимо холма, никто не смог проскользнуть, не помянув, хотя бы полным ковшом или стаканом!

Ни слова не вымолвил совсем уже повзрослевший Строитель, руки его опустились. Ничего он не сделал ни отцу, ни брату, а побрел за яблоневый сад. Огромный сосновый крест стоял над могилой матери. Книжник встал рядом с Владимиром. Молчали они, а из сада доносились звуки гармоники.

Ел и пил отец как ни в чем не бывало!

Однажды, далеко от его холма, за болотами проснулось зарево. Вскоре даже в Безумцевой избе стали слышны гудение, треск и прочий шум от невидимых тяжелых машин. Безумец не удосужился даже полюбопытствовать, что происходит за озерцом и перелесками. А там с дымом и лязгом насыпалась дорога, по великому плану проходящая по прежде пустой и забытой местности. Строительство подползало к холму. И вот настал денек; словно гигантские жуки, в ближайших кустах показались бульдозеры и, рыча, принялись мять и утюжить их. Следом урчали трактора, катились грейдеры и устрашающие всю окрестную живность, огромные катки. Все засыпалось песком, заливалось асфальтом, всюду, словно чумазые муравьи, сновали рабочие, вмиг земля была пропитана мазутом, искорежена и изрыта, перепачкана калом. И повсюду по сторонам строящегося полотна уже стояли рабочие вагончики.

Собаки впервые за последние годы разволновались и начали было поскуливать, но хозяин их успокоил окриком. И наказал рыжему сыну разводить побольше костров. Пьяница потащил к кострам все, что было у него в закромах, – началась прежде невиданная гульба!

Готовы были затоптать холм гости, казалось, места живого не оставят после себя, настолько много их поднималось теперь по вечерам на Пьяницево угощение. Огромный табор, шевелящийся, словно муравьиная куча, и гудящий, словно улей, вырастал на холме по ночам – не было уже никакой возможности накормить всех, но водка из неиссякаемого источника продолжала бить благословенным фонтаном, едва успевали ее выхлебывать и вновь, и вновь подставлять ковшы и стаканы. С собою прикатывали строители бочки и наполняли их доверху, приносили канистры – и канистры оказывались наполненными, а Безумец принялся за прежнюю работу: хлебал целыми котлами, приводя в ужас даже виды видавших. Падали гости здесь и там, подкошенные, и к утру полным-полно было под деревьями бесчувственных тел, словно прошлось по холму сражение. Грудами валялись возле крыльца и в яблонях, и во всех ближайших не выкорчеванных еще кустах. И только когда показывалось солнце, начиналось шевеление в грудах. Кто мог, тот спускался чуть ли не на четвереньках к своим тракторам. Бывали и такие, которые по нескольку дней не в силах были подняться. Пьяница сбивался с ног, но не хватало на всех рассола, бочки с огурцами и капустой были вычищены до дна!

Начальники, руководящие работой, поначалу пробовали было прекратить попойку и присылали к Безумцу нарочных, но напаивались нарочные. Тогда присылали секретарш и инженеров, но заливали и их! Тогда поднимались сами начальники – и наливали начальникам, и вообще, угощали всякую власть, какая только ни появлялась, и спаивали ее до положения риз. Многие из тех начальников, потеряв облик человеческий, растеряв свои портфели, на коленях уползали с холма и блеяли подобно овцам. Однако дорога при всем этом безобразии строилась словно сама собой – как-то незаметно обогнула Безумцев холм и продвигалась дальше. Когда наступила осень, исчезли с холма и ее строители, оставив после себя кучи мусора по обочинам трассы да поломанные пустые вагоны, да разлитые повсюду лужи солярки. Стояли, словно подбитые танки, брошеные трактора и катки. Но не надолго воцарилось прежнее спокойствие для измученных дряхлых собак! Днем и ночью рядом с холмом задребезжали самосвалы и грузовики, и не стало никакого покоя от рева моторов!

Пьяница теперь тем забавлялся, что, поощряемый отцом, скатывался на дорогу с флягой и стаканчиком и тех, кто останавливался на такую приманку, зазывал за собой. А наверху отец принимал шоферов! И так их принимал, что по нескольку дней, а то и недель, оставались забытыми их грузовики. Пришла зима, но и она не принесла успокоения бедным собакам: все так же выли моторы и сновали туда-сюда машины, и многие тормозили возле известного на всю округу места – пропустить с морозца стаканчик! В избе сделалось, словно в кабаке. Рыжий Безумцев слуга разводил костры возле дома с тем, чтобы не замерзали те, кто намертво валился с крыльца в сугробы.

Летом сыновья возвратились все до единого.

Они к тому времени оказались в столице (даже Степана послали туда учиться), но друг с другом там не встречались.

Руководителя вновь привезла легковая. Вылез он, сияющий, надувшийся от гордости, и важно отдал рыжему братцу чемоданчик, а сам за ним вальяжно последовал, покусывая травинку и снисходительно посматривая на то место, где он рос сопливым мальчишкой. На Степане сидел новенький, с иголочки, костюмчик, в котором он боялся даже к яблоне прислониться, а не то чтобы, как прежде, улечься на траве возле костерка!

Музыкант явился с неизменным презрением к царящей в глухомани бедности. Вытащив саксофон из футляра, принялся в него дуть, и здорово у него уже получалось! И тогда валяющийся по своему обыкновению отец схватил гармонику. От натуги и усердия головы, уши и шеи обоих раскалились. Музыкант заливался руладами, Безумец дул во все свои огроменные легкие, и гармоника визжала и стонала на всю округу так, как никогда еще не визжала и не стонала! Поднялись невообразимый вой, визг и хрип – Музыкант не уступал и старался передудеть отца. Только ничего у него не вышло! Задохнувшись, Музыкант наконец сдался – и побрел в свой сарайчик. А Безумец был этим очень доволен, весь светился от гордости и не скрывал самодовольства.

Отказник же прибыл нервным до крайности – все время оглядывался и прислушивался. Он всерьез готовился пострадать от властей и не удивился бы, если бы явились следом за ним на холм органы и повязали на виду у батьки и Степана. Полуподпольная жизнь его уже довела до ручки; сделался он вовсе желчным, невозможно было даже с ним заговорить – на всех накидывался, в каждом видел раба и холопа. Степана же не преминул лягнуть больнее всех – в первый же день, когда собрались все возле котла, заявил, что не может и находиться рядом с Иудой. И удалился хлебать кашу в одиночестве. Но за ним так никто и не явился в эту тьмутаракань!

Строитель себя уверял, что остается он здесь лишь из-за приехавшей Майки. Сердце его замирало, когда видел ее. И, конечно, никуда он не мог уйти, пока рядом была девушка: мужественный и сильный, трепетал он, когда встречал ее, словно самый робкий мальчишка. И когда весь холм, все гнездо укладывалось спать, шептались они с Майкой при звездах и лиственном шелесте. Были Майкины поцелуи горячи и стыдливы. Совсем потерял Строитель голову.