Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

— Никого не надобно мне, Кузьма, один поеду, — сказал князь Иван и, чтобы замести следы, добавил: — Слетаю… в деревнишку… в переяславскую — в Бурцовку нашу: как там у них?.. да и обратно ворочусь. А ты уж, Кузёмка, тут за всем присмотри, чтобы всё…

— Как прикажешь, князь, как повелишь.

С князя словно наваждение сошло, словно живой водой омылся он весь. Он провел рукой по лицу, как бы злой сон с себя сгоняя…

— Что ж это я! — молвил он вполголоса сам себе. — Чуть с ума не сошел от пьянства и безделья. Ужель всегда мне так жить?..

И он побежал в комнаты, стал хватать то, другое, пихать это все в дорожные котомки и сумки… Напихал чего и не нужно — бумажки, книжки, большую в лазоревом атласе тетрадь… Он и ночью не ложился, все бегал по комнатам с подсвечником, отбирал, укладывал, а утром приторочил это все Кузёмка к седлам коней, ждавших князя Ивана внизу, у крыльца.

Утро было сухое, туманное. Застоявшийся бахмат взял сразу резво от крыльца, и бурый жеребчик не отставал, идя на поводу в запасе. Князь Иван доехал до Пожара[29], но здесь, вместо того чтобы скакать дальше к Сретенке и на Переяславскую дорогу, он стал пробираться сквозь площадную толчею мимо Фроловских ворот[30]. За рвом, через мосты, Ордынской слободой выехал он за Серпуховскую заставу и, не считая верст, стал уноситься по обмерзлой дороге вдаль, туда, где за пригорюнившимися лесами, за синими еще реками, в Туле, за Тулой ли, поджидает его единственный друг.

Князь Иван едет так уже не день и не два, то и дело обгоняя один стрелецкий полк за другим. Вслед за стрельцами на возах волокут огромные знамена, тяжелые литавры, ивовые корзины с острыми подмётными крючками — железным «чесноком» для копыт вражеских коней. Его густо разбрасывают по дорогам, чтобы задержать конницу врага. И, проносясь мимо рати, идущей походом, думает, усмехаючись, князь Иван: «Турский там или крымский завоевался, или кто-то совсем другой?» Стрельцы оглядывают скачущего мимо всадника в палевой шубе, о дву конь и думают в свой черед: «Гонец это государев или кто?»

И так день за днем. Ночью переспит князь Иван где-нибудь в избе, на сельбище, набитом проходящим ратным людом, а чуть займется холодная заря — опять за околицу, где по заморозкам утрами хрустит под копытами коней новый ледок.

«Далече ль твоя путина, князь?..»

Так, что ли, спросил его конюх Кузьма?

Ох, далече, далече!..

И князь Иван все дальше уносится на юг под трубные клики последних лебединых станиц. Вон плывут и они к югу в стылом небе, над синим лесом.

Часть вторая

К Москве многожеланной

I. Переправа

Трава шумит, волна плещет, ржут у воды кони. С высокого берега роняет явор в синюю воду листья свои золотые, и несутся те листья по воде за пороги, к крымскому морю, далекому морю.

Прозрачна днепровская волна до поры. Вспенили и замутили ее кони, когда стали бросаться в воду; а за конями своими поплыли казаки, уцепившись за конские хвосты. Сводит спину, корючит ноги студёная вода. Гей, други, верные кони, тяните к берегу, к московской стороне! Попляшем у костров!..

— Други-и-и…

— Не выдай!..

— К берегу!..

— К берегу держи-и-и!..

— Держи ближе к плоту, держи ближе к плоту-у-у!..

А на плоту — целая польская хоругвь[31]. Скалят поляки зубы, смеются над чубатыми казаками, дразнят их, зубами лязгают, губами булькают… Холодно, мокро… Брр!..

Пять дней идет переправа на плотах, на паромах, на баркасах либо по татарскому обычаю — где вброд, где вплавь. И только на шестое утро, когда с польско-киевской стороны последний плот отвалил, подтянули Димитрию дощаник, пестро убранный бухарскими кумачами и аравитским миткалем. Лжецаревич, неведомо с какой петли сорвавшийся, но живой и веселый, пришпорил коня, гикнул и взъехал на помост; а за Димитрием следом, подпрыгивая на разъехавшихся бревнах, покатила телега с дьяконом Отрепьевым — Гришкой Отрепьевым, как неуважительно к монашескому его званию называли чернеца в войске. Загорелый, толстоносый, чернобородый, он на возу своем поспел за Димитрием и к речной переправе: уже много дней, куда бы ни отъезжал Димитрий, чернец неотступно следовал за ним.

Костры дымные вились под ракитами на том берегу. Мужики остёрские варили казакам кашу. Войско отдыхало после трудной переправы в холщовых палатках, в шалашах, сплетенных из лозины. А потом, как ударили в бубны, объявили войску поход, то и потянулись рыцари вверх берегом, Десною, что устьем своим пала в этом месте в Днепр-реку.

Шла польская конница на рысях ровным строем, за хоругвью хоругвь. Играла музыка, пели поляки свои походные песни. И вслед за поляками шли набранные Димитрием казачьи ватаги. Сорвиголовы, заводилы, пересмешники — выносятся казаки вперед, кидаются в сторону, наездничают, гуторят, перекликаются:

— Гей, ляшек, латынская вера!..

— Вера латыняна, ан и правда глиняна.

— Ведома мне ляхова правда. Правда у них — что чуб на ветру: куды ветер.

— Ветер, гей, ветрило!..

— Ветер верховой…

— С восходу, с востоку…

— С московской стороны ветер…

— Витро, братаны…

— Ветерец…

— Гой, повий, да повий…

— В лицо ветрище: выдувает нас в обрат…

— Не каркай, Безгузый!..

— Была мала ветера, стала балшой ветера.

— «Ала-ала…» Побреши на ветер, собака…

— Литвою идем…

— Литво-ою…

— А далеко ль до московского рубежа, братаны?..

— Недалек он, рубеж московский…

— Рукой подать, перстом поторкать…

— В одночасье донесут кони…

— Коли там в одночасье!..

— Не каркай, Безгузый…

— Прямой ты, Безгузый, трач…

— До Остёра верст с пятнадцать?..

— Недалечко до Остёра…

— Гой, да Остёр — больно востёр…

— Вонде — Остёр?.. Церквушка на горушке?..

— Други, Остёр!..

Из-за купы деревьев сверкнула на закатном солнце белокаменная часовня с польским крестом на черепичной кровельке. Поляки скинули с голов своих шлемы с бело-голубыми перьями и затянули в лад трубачам:

— «In te, domine, speravi…»[32]

Последний клок польско-литовской земли… Дальше — Московское государство, незнакомая страна, бранный труд, переменчивое счастье.

II. В падучей

У остёрских ворот староста Ратомский приветствовал Димитрия еще польскою речью. Болтливый пан пожелал делу «царевича» счастливой удачи и сослался на пример знаменитых полководцев, коими, по слову его, были Александр Македонский, Ганнибал Карфагенский и славнейшие из Ягеллонов, королей польских. А на другой день ударил Димитрию в грудь широкий ветер давно покинутой отчизны, когда под Моровском, уже в московских пределах, пальнули в честь новооткрытого царевича из длинных красных своих пищалей[33] русские стрельцы. У городских укреплений какие-то облепленные коростою калеки стали бросаться под копыта Димитриева коня, завопили нищие бабы, протянув к Димитрию свои изморенные руки… А дьякон Отрепьев стоял подле, как всегда улыбаясь, пошатываясь, придерживаясь за серебряное стремя молодого государя. И что удивительного, если у Отрепьева нашлись знакомцы и тут!

— Ты, Григорий? — протолкался к нему какой-то ремесленный человек с желтыми от охры руками — должно быть, иконник. — За тобой два года плачет моя полтина, да вина с полведра, да баранья полтуша. А псалтыри твоей мне не дождаться.

— Ступай, ступай, невежа! — замахал руками дьякон. Нашел ты время, нечестивец, со своею полтиною!.. Али царь-государь и великий кесарь Димитрий Иванович не государь тебе? Ужо погоди: начитаешься ты в аду да латынских псалтырей, еретик!..

Иконник съежился и отступил. А дьякон поднял к Димитрию свою косматую бороду и загоготал. Димитрий впервые заметил тогда серебряные нити в Дьяконовой бороде, которая до того, кажется, была сплошь черна, как вороново крыло. «Охти, — вздохнул Димитрий неслышно, — как день за днем будто дождь бежит…» И тронул поводок. Конь по брусьям, еще мокрым от павшего в ночи тумана, пошел к широко раскрытым моровским воротам.

Стрельцы, растратив весь свой пороховой запас, перестали палить. Но в звоннице у покосившейся воротной церквушки, дребезжа, из последних сил надрывался ветхий колоколец, приветствовавший в московских пределах «царевича», давно похороненного, а теперь чудом небывалым словно воскресшего из мертвых.

«Как день за днем будто дождь бежит…» — казалось, вызвякивал колоколец у церквушки, и то же по прелым осенним листьям, устлавшим дорогу, мягко выстукивали конские копыта. «Будто дождь бежит…» По лицу Димитрия пробежала тень: много было дней — бездольных, как осенний дождь… Месяцы, годы скитаний из монастыря в монастырь, в дремучих лесах, в медвежьей глуши… И всюду с ним этот дьякон Григорий — книгописец, обжора и бражник.