Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

Наконец и мать-казначея отошла ко сну, и был ей уже дальше в эту ночь сон ровный и крепкий, без топота, плеска и им подобных непонятных звуков.

Какой-то плеск почудился ночью и Григорию. Он слышал в избушке голоса, но только утром, когда совсем рассвело, понял, что ночью этой приехали в монастырь новые странники, которые, как и он, были приведены для ночлега в избушку. Напротив, на лавке, тоже на сенных тюфяках, спали двое, а по полу был разбросан богатый ратный доспех: насеченный серебром шишак, самопал граненый, щит, обитый золотою тесьмой, копье на оклеенном красною кожею древке, турецкие сабли, немецкие пистоли, какой-то хитрый чемоданчик на медном замке…

— Вот так так! — только и молвил Отрепьев и принялся разглядывать своих нежданных соседей.

Один из них, светлоусый, должно быть не русский, спал, закутавшись в валяную польскую епанчу. У другого по розовым щекам вилась колечками русая бородка и из-под палевой шубы чуть высунулись ноги в теплых носках. Оба спали крепко, и уйти отсюда Отрепьев мог бы незаметно.

Черноризец присел на тюфяке и натянул на себя кожух.

Он решил было захватить, как бы по ошибке, чемоданчик, стоявший подле самой его лавки, но светлоусый заворочался под епанчой, забормотал что-то не по-русски во сне и повернулся к стенке. Дьякон подождал минуту и, прихватив с собой чемоданчик, поплелся к двери.

— Молчать, чертовы дети! — гаркнул вдруг под епанчой своей светлоусый и что было мочи стукнул кулаком в стенку.

Отрепьев быстро обернулся к лавке, на которой спали приехавшие ночью ратные люди, и, не мешкая, опустил чемоданчик наземь.

VII. Не подменный ли царевич?

Светлоусый оказался человеком несколько тощим, обладавшим, однако, парою ног до того длинных, что им не смог не позавидовать Отрепьев. Скольких бед в жизни, полной превратностей и треволнений, избежал бы черноризец, обладай он такою голенастою парой! Когда светлоусый, откашлявшись и отзевавшись, поднялся с лавки, то чуть ли не до потолка достал он головою.

Его товарищ тоже проснулся под палевой своей шубой. Оба они — один подперши в бока руки, а другой еще лежа на лавке — принялись разглядывать черноризца, который, в свою очередь, то запрокидывал голову, чтобы разглядеть дорогие серьги в ушах иноземца, то обращал взор свой на витязя, нежившегося еще на лавке.

— Попе, — молвил наконец светлоусый, взявши с полу чемоданчик и поставив его на лавку, — что то за монастырь?

— Пресвятой богородицы Новоуспенская обитель, — объяснил Отрепьев, не сводя глаз с чемодана, над которым возился светлоусый.

Тот отпер наконец свой чемоданчик каким-то затейным ключиком, добытым из кармана красных штанов, достал из чемодана немалую фляжку и говяжий кусочек и стал пить и закусывать, пока его русобородый товарищ натягивал себе на ноги поверх суконных носков козловые сапоги. Русобородый, покончив с этим, принялся фыркать над стоявшей в углу лоханью, сливая себе на руки из глиняного горшка.

— Ты скажи, батя, — молвил он, повернувшись затем к Отрепьеву и утираясь вышитым полотенцем, — сколько отсюдова ходу до Путивля? Доедем до ночи?

— А зачем, милостивцы, собрались в Путивль? — встрепенулся Отрепьев. — Уж не царя ли Димитрия привечать на его государствах? К нему теперь что ни день всё летят перелеты. Только вот молвка есть, — сказал разочарованно черноризец, — бог то ведает, настоящий ли царевич, не подменный ли… Бают, Гришка-расстрижка, по прозвищу Отрепьев.

— Нелепицы ты вякаешь, батя, — остановил его русобородый молодец, которого светлоусый называл князем Иваном. — Смехотворные и пустые твои речи. Дьякона Отрепьева, патриаршего книгописца, кто на Москве не знает?..

— А ты, боярин молодой, его видал, Отрепьева-дьякона? — спросил, метнув куда-то в сторону загоревшимися вдруг глазами, Григорий.

— Видать я его не видал, — ответил князь Иван, — потому что на патриарших подворьях николи не бывал. А и годы мои не таковы. Отрепьев как с Москвы сошел, я в ту пору еще отроком был. Видишь, и теперь у меня ус еще не больно густ.

— Ну, тогда, выходит, не Отрепьев, — согласился черноризец и захохотал. — Тогда, выходит, надо и мне хлебнуть из твоей фляжки за его царское здоровье.

И он недолго думая взял с лавки откупоренную фляжку и хлестнул из нее себе в глотку. Но в фляжке, должно быть, было какое-то чертово зелье. Григорию после вчерашней подслащенной бражки у казначеи и бархатных наливок показалось, что ему вставили мушкет в горло и пальнули в нутро пулькой, плавленной в соли и желчи. Тройной крепости водка обожгла черноризцу рот, и глотку, и черева, и он только и смог, что присесть на лавку. А пана Феликса чуть не разорвало от смеха, когда он увидел, что у дьякона глаза полезли на лоб и слезы поползли по сразу вспотевшим скулам. Дьякон, передохнув наконец, поставил крепко зажатую в обеих руках фляжку обратно на лавку и полез к пану Феликсу в чемоданчик. Он наугад выудил оттуда какой-то заедок, сунул его себе в одубелый рот и принялся жевать, не молвя слова. Но пан Феликс орал у него под самым ухом:

— Попе, не попьешь ли еще горелки?.. Водка огнем хвачена, ксендзом свячена…

Отрепьев замотал было головой, но потом пошел в угол, достал там с полу глиняный горшок, отлил из него в лохань немного водицы и долил его затем доверху польской водкой из панской фляжки. И принялся попивать из горшка и закусывать разной снедью, которою набит был у пана Феликса его заморский чемоданчик.

— Гай да попе! — затопотал своими журавлиными ногами веселый пан Феликс. — В каком это ты пекле научился хлестать так водку? Да ты ее, пьянчуга, так с водою сразу вытянешь жбан целый и мне опохмелиться не оставишь и чарки, пьянчуга!

Но Григорий уже опомнился от продравшего его насквозь первого глотка неразбавленной водки. Он глянул на пана и молвил назидательно:

— Не тот есть пьяница, кто, упившись, ляжет спать, но тот есть пьяница, кто, упившись, толчет, бьется, сварится; а соком сим, — добавил он, осушив свой горшок, — и апостолы утешались.

Эти слова его привели пана Феликса в окончательный восторг. Длинноногий пан только потряхивал своими алмазами в серьгах и похлопывал себя по наряженным в красное сукно ляжкам.

— Ну и что за голова у попа! — кричал он, топорща усы и ероша хохол на макушке. — Что за ясный разум! Едем, попе, с нами в Путивль пану царю поклониться.

— Отчего ж не так, — согласился Отрепьев. — Мне и самому в Путивль надобно без прометки.

— Ну, так сбирай, попе, свои манатки. Гей, живо!

— Недолго мне, — молвил Отрепьев, поднявшись с лавки и почувствовав приятную истому, сразу разлившуюся по всем его суставам. — Недо-о-олго мне-е-э! — потряс он стены избушки неистовым своим рыком. — Хо-хо-хо!.. Бог то ведает, не подменный ли царевич… Чего? Манатки?.. Вон они, мои манатки: шмыг да в руки шлык — и весь я тут. Да еще кобыла моя на задворках.

Они вышли на двор; ратные люди — со всем своим доспехом, а Григорий — имея на себе свой шлык и кожух. На задворках оседлали они с помощью конюшей монахини лошадей и под звон к обедне поехали прочь, гуторя и играя на застоявшихся конях.

У казначеиной избы Григорий соскочил с кобылы.

— Я тут сейчас… Езжайте за вороты, паны бояре. Хо-хо!..

Он прыгнул на крылечко, пробежал сени и вломился в горницу.

Мать-казначея была одна. Простоволосая, сидела она у окошка и поглядывала, как редкие снежинки, виясь и порхая, ниспадают на землю. Завидя дьякона, шагнувшего через порог, она вскочила, чтобы покрыть себе голову черным своим колпаком. Но Григорий подошел к ней, взял за руку и сказал, обдавая ее крепким и жарким винным духом:

— Вот что, мать… Царевич он — подлинный… «Се жених гря-дет во по-лу-но-щи…» — запел он было, но потом добавил просто, без затей и скомороший: — К пресветлой Руси, невесте наикраснейшей, идет молодой царь, произросший от светлого корня. А Отрепьев — это я, Чудова монастыря дьякон Григорий, — сказал он тихо, поникнув головою, — книжный писец и монах гонимый.

У матери-казначеи заходила-завертелась перед глазами келья со всем ее убранством. Вот глянула на черницу с образа из красного угла богородица скорбными очами и поплыла вместе с неугасимой лампадой направо, к лежанке. И казначея сразу опустилась на лавку. Монахиня в ужасе смотрела на Отрепьева широко раскрытыми глазами, не моргая, безмолвно.

— Помяни меня, мать… коли на молитве… — сказал чуть слышно Григорий и осторожно пошел к двери.

Но, выйдя на улицу, он глубоко вдохнул в себя морозный воздух, словно испил воды студёной, шлыком своим тряхнул, улыбнулся во весь рот чему-то и взгромоздился на свою серую кобылу. Той не терпелось, и она рыла копытом нападавший за ночь снег. Почуяв на себе всадника, она бойко устремилась к воротам и вынесла Отрепьева в поле.