Из Гощи гость - Зиновий Давыдов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не вели казнить, вели миловать! — тянул в лад толстоголосому поползень.
— За упокой твоих родителей…
— За здоровье твое царское…
— За державу твою некрушимую…
— Супостатов одоление…
— По вере поборец…
— Надёжа…
— Свет…
— Собачьи вы дети, — вскричал Отрепьев, — свиные родичи! На рынке утром был я вам не царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря дьякон!.. Был я и звездочет, и чернокнижник, и лютый волхв. А теперь пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали во мне царя!.. Чудно!
— Было мне видение, — молвил толстоголосый, поднявши туловище свое с полу и став снова на колени перед Отрепьевым. — Было мне видение, как заарканили меня в рынке и поволокли наверх. Думаю, смерть моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы ужасен весьма. Слышу помалу как бы некий голос над собою…
— Вракаешь ты, Прохор.
Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь:
— И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно мученический венец.
— Вракаешь ты.
— И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай православным христианам.
— Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты это злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев, Чудова монастыря дьякон, так и остался. Поди и поведай о том православным христианам, после того как палач, оставив тебе язык, вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба, ведьмак, козел смрадный, латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. — И Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать им в толстоголосого, в приплюснутый его нос.
Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс бородой да скалил лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого по-гусарски человека, севшего на лавку рядом с воеводой, на место Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли пересмешки, и, словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом:
— Царевич… Царевич… Смеется… Веселый…
Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым, ловким на такие штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем честном народе обоих этих смутьянов, но и еще раз опроверг пущенную Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория Отрепьева. «Прогнать их взашей, — думал Димитрий, — пусть-ка теперь, по рынкам скитаючись, раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу падет вода эта». И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то на ухо. Воевода улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места.
— Кланяйтесь земно великому государю, — указал он на Димитрия толстоголосому с калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв наконец, в какой просак они попали. — Целуйте ноги великому государю, — продолжал возглашать воевода. — По неизреченной милости своей и в память родителя своего, благоверного и великого государя Ивана Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел вас не в тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить…
Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба ухватились за Димитриевы сапоги.
— И вы, — продолжал воевода, — нищая братия, попомнив неизреченную царскую милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по селениям и оповещали всех христиан православных, что Димитрий Иванович есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова племени.
Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень туда же — резво замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но вдруг на середину палаты выскочил пан Феликс. Он вцепился толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.
— То так, то так, то та-а-ак!.. — заквакал шляхтич. — Опознал я тебя, братику, напоследок. Ходи же сюда, ходи сюда!..
— Да ты, полях, с ума сбрел?.. — барахтался в руках пана Феликса Толстоголосый.
— Я сбрел?.. Ты сбрел! — стал теребить пан Феликс толстоголосого, приговаривая: — Негодник… плут… бездельник… висельник… Для чего тебе было вчера ночью… топать от корчмы за мною?.. Ну! Молви, бродяга!
— Когда ночью? — взвопил Толстоголосый. — Я утром только-только в Путивль прибрел. Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!
— Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, — немилосердно тряс пан Феликс за ворот толстоголосого сироту. — Когда пан царь смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой…
И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть не успел, как по наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся пан Феликс показался опять в раскрытой настежь двери.
Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему поквитаться с толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на безногого поползня, тщетно пытавшегося на колодках своих пробраться к выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под ног стоявшей плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой своей, вынес на крыльцо.
— Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, — возгласил на крыльце дьякон. — А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.
И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли дворники, расчищая к хоромам тропу.
Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в снежной куче. Он и сам стал похож на снежный ком, поползень безногий, когда выбрался наконец из кучи той. Комом же покатился он по двору и по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи дальше, вниз. Там он и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни толстоголосого никто не видывал в Путивле.
— Неведомо, откуда пришли, — говорили о них в народе, — демоны знают, в какой скважине и ухоронились.
XII. Бежит дорога от селения к селению
На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал вычерчиваться острый тын вокруг воеводского двора. Тихо… Только лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на зубах своих овес да свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в воеводских хоромах — должно быть, в ставне оконном, — глазок; в глазке — огонек.
Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх исподников комнатной шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на красную бархатную перинку.
— Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. — говорит зевая Димитрий.
— Бились, государь, — отвечает сурово Акилла, навалившись одной рукой на клюшку, а другою поправляя кушак поверх красного сукмана[46].
— Обещались мы польготить черному люду… А и ты обещался нам служить и прямить.
— Обещался, государь.
— Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь ты готов?
— Все уготовлено, государь… Конь добрый, всякий харч, у крыльца в розвальнях — малый.
— Надежен он, малый? Верный ли человек?
— Племянник мой.
— Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.
Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в его руку, обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери. Воевода Рубец остался с Димитрием, а князь Иван пошел за Акиллою в сени.
— Попомни ж, — молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо, — не забудь: хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму спросишь, от меня вестей передашь; скажи, воротится-де князь по весне, ужо воротится… Пусть он там всё… как и доселе… пусть за всем поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется место и про вас.
Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в розвальни.
— Едем, Нефед!
— Едем, батька!
И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у лошади промеж ушей.
На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние ноги, широкие розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и вовсе не валили ее с ног. Но за взвозом дорога пошла ровней; яркие полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные ветлы пошли мелькать на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-под моста двое конных, завертелись вкруг розвальней, размахнулись копьецами над Нефедом:
— Кто таковы? С чем едете? Ну-ко, слово-гасло[47] молви!
Акилла высунулся из-под вороха сена, глянул на всадников прытких — не то детей боярских[48], не то казаков — и произнес тихо:
— Спас сотвори сеть сатане.
Конные сразу унялись, перестали играть копьями у Нефеда над головою и двинулись обратно под мост.
— Ехать вам вольно; куда едете, езжайте… куда надобно вам.
Нефед дернул вожжи. Перемахнули розвальни через мосток, всползли на горку и съехали вниз на Бакаеву дорогу.
Бежит дорога эта от селения к селению. Завьется на Рыльск, растянется на Севск, повернет на Кромы. От Путивля до Рыльска на дороге то и дело ватаги Димитриевых людей; за Рыльском — это ведомо Акилле — годуновская рать. Не от всякого даже своего отбояришься одним словом-гаслом. И розвальни Акилловы, проехав по Бакаевой дороге малое время, заплели в объезд, проселками, стороной.
